Тень над короной Франции - [17]

Кардинал задавал вопросы, а герцог Анжуйский покорно отвечал, искательно заглядывая ему в глаза. Д'Артаньян понимал, что Гастон говорит правду — иные детали невозможно было выдумать именно в силу их чудовищности. Постепенно вырисовывалась стройная картина, а герцог, уже немного успокоившись и осушив с разрешения кардинала поданный Рошфором стакан вина, говорил и говорил — о том, как королева-мать вкупе с супругой нынешнего монарха, наследным принцем и несколькими не менее родовитыми особами готовы были вновь впустить в Париж испанские войска, как сорок лет назад, лишь бы только добиться своего; как готовы были отдать испанцам за помощь пограничные провинции и крепости; как должны были заточить в монастырь короля Людовика, позаботившись о «божественном провидении», оборвавшем бы нить жизни свергнутого монарха; как собирались поднять парижан, захватить Арсенал и Бастилию, разгромить дома сторонников кардинала после смерти его самого…

Оказалось, что д'Артаньян не знал и половины. Его все сильнее охватывало мрачное, тоскливое бешенство, так и подмывало, выхватив шпагу, вонзить острие в спину приободрившегося хлыща, уже со спокойным лицом рассказывавшего о вещах, заставлявших еще не утратившую провинциальную чистоту душу гасконца переполниться ужасом и омерзением. Иные иллюзии рассыпались на глазах, бесповоротно гибли. Этот человек, уже позволивший себе пару раз улыбнуться, был сыном Франции, священной для провинциала фигурой…

— Вот и все, — сказал Гастон, утирая со лба обильный пот. — Честное слово, больше мне нечего сказать…

«Да как ты смеешь говорить о чести, мерзавец?» — вскричал про себя д'Артаньян. Должно быть, обуревавшие его чувства отразились на лице — потому что Ришелье, обратив на д'Артаньяна ледяной взгляд, чуть приподнял руку, вовремя остановив д'Артаньяна, готового уже совершить нечто непоправимое.

— Ну что же, ваше высочество… — задумчиво сказал Ришелье. — Боюсь, вам еще придется какое-то время побыть моим гостем… Прошу вас. Я сам покажу вам ваши покои.

И он, подав сыну Франции уверенную руку, повел его из зала.

— Что с вами, д'Артаньян? — тихо спросил Рошфор. — Вы жутко побледнели… — еще минута — и я бы его проткнул шпагой, — сознался гасконец.

— Боюсь, я успел бы удержать вашу руку…

— Но как же это, граф… — сказал д'Артаньян в совершенной растерянности. — сын Франции, брат короля…

— Друг мой, — мягко сказал Рошфор. — Както, когда я ожидал вас дома, от скуки выслушал историю вашего Планше, у которого родные братья отобрали мельницу и выставили из дома… Право, это то же самое. Отчего вы решили, что в Лувре обстоит иначе? Вместо жалкой мельницы — корона, вот и все. Некая суть остается неизменной, как и побуждения завистливых претендентов, неважно, на мельницу или на королевство… Привыкайте, если вы собираетесь и далее жить в Париже… Все то же самое. Только простяга Планше этого никогда не узнает, а мы с вами — в худшем положении, нам приходится знать… Вопреки расхожему мнению, знание дворцовых тайн отнюдь не возвышает человека над окружающими, а наполняет его душу пустотой и грязью… Или вы не согласны?

— Согласен, граф, — с горестным вздохом промолвил д'Артаньян.

И поднял голову на звук шагов. Это возвращался кардинал — быстрой походкой человека, у которого впереди множество срочных дел.

— На коней, господа, на коней! — распорядился он. — Мы немедленно скачем в Париж — нужно навести порядок и там… Д'Артаньян, надеюсь, вам нет нужды напоминать, что всего, чему вы только что были свидетелем, никогда не было? В конце концов, сын Франции — не только человек, но и символ… символу положено оставаться незапятнанным, а поскольку символ и человек связаны столь неразрывно, что разъединить их не может даже сама смерть… Шевалье?

Под взглядом его усталых и проницательных глаз д'Артаньян понурил голову и тихо сказал:

— Я уже все забыл, монсеньёр… слово чести.

В душе у него была совершеннейшая пустота.

Глава четвертая Справедливость его величества

Д'Артаньян вновь очутился в кабинете короля, том самом, где не так уж и давно получил в награду целых сорок пистолей, — а фактически целый клад, ибо для скупца Людовика расстаться с сорока пистолями было то же самое, как для кого-то другого — с сорока тысячами…

Отчего-то гасконцу казалось, что после разгрома заговора, после того, как король чудом избежал свержения и смерти, лицо его величества станет каким-то другим. Он и сам бы не смог толком объяснить, чего ожидал — некоего возмужания? Недвусмысленного отражения на лице короля державных мыслей? Следов пережитого? Глубоких морщин и поседевшей в одночасье пряди волос?

Нонебылоничегоподобного. Какивпрошлую аудиенцию, перед почтительно стоявшим гасконцем сидел молодой человек с красивым, но совершенно незначительным лицом, исполненный той же самой презрительной меланхолии по отношению ко всему на свете. Показалось даже, что это и не король вовсе, не живой человек, а некая искусно сработанная кукла, которую перед аудиенцией извлекают из шкафа и тщательнейшим образом приводят в порядок, сдувая мельчайшие пылинки, а потом заводят изящным золотым ключиком, чтобы она произносила банальности, сопровождаемые порой милостивым наклонением головы.