Тень мечей - [2]

Раньше раввин думал, что эти истории — типичное преувеличение со стороны тех, кто подстрекал к войне, и просто безумцев, что-то сродни кровожадным повествованиям Священного Писания о завоевании Палестины Иисусом Навином. Подобные сказания о неистовствах имели целью не фактическое изложение исторических событий, а изображение врагов нелюдями. Но ему пришлось самому убедиться, что франки были отребьем в буквальном смысле слова, без всяких аллегорий или поэтических преувеличений.

Как и его народ, старик был известен под многими именами. Среди арабов и своих братьев сефардов[3] он откликался на имя шейх Муса ибн Маймун, будучи главным раввином Каира и личным врачом султана. Бледнолицые ашкенази[4] знали только его подробные и красноречивые сочинения по вопросам права и богословия, которые преодолели величественные горы Испании и распространились в странах Европы, погруженных во мрак невежества. Они называли его на языке предков — рабби Моше бен Маймон. Самые восторженные из его последователей обращались к нему «Рамбам»[5], хотя он не считал, что заслуживал какой-то особенной преданности.

А варвары-франки — по крайней мере, те немногие, кто умел читать и писать, — называли его Маймонид. Они также называли его христопродавцем и другими отборными словечками, которые относились к его народу в целом, но он старался не принимать это слишком близко к сердцу. В конце концов, франки были невежественными дикарями.

Поглаживая косматую седую бороду, как он часто делал, когда погружался в глубокое раздумье, Маймонид медленно шел к огромному шатру султана. И давила на него не физическая усталость, а тяжкое бремя, камнем лежавшее на душе. Гнетущее, сокрушительное бремя истории. Он не знал, сколько ему еще осталось, поэтому дорожил каждым вздохом, как последним. Но воздух отравляли чад факелов и зловоние испражнений людей и животных. Маймонид засмеялся бы, если бы ужас войны не притупил его чувство юмора.

В душе раввин задавал тысячу вопросов своему Богу. О Бог-насмешник, неужели Ты находишь удовольствие даже в незначительных поворотах судьбы? Неужели гибели миролюбивого ученика Твоего от взмаха меча крестоносца недостаточно, чтобы угодить Тебе? Разве так уж необходимо, чтобы последним, что он запомнит перед смертью, было зловоние разлагающихся трупов, испражнений и запах поля битвы?

Но Бог его, как обычно, не отвечал.

Маймонид повернулся и стал наблюдать за приготовлениями к сражению. Солдаты-арабы в чалмах копошились в военном лагере, словно муравьи, бок о бок со светлокожими всадниками-курдами и статными воинами-нубийцами. Казалось, воздух потрескивал от сгустившегося напряжения, которое усиливало и без того крепкую связь этих народов, объединенных общей целью. Ощущение было настолько реальным, что Маймонид почувствовал, как на коже руки у него зашевелились волосы. Такова была сила судьбы. Эти мужчины знали, что они призваны вершить историю. Независимо от того, погибнут они или нет, их деяния навсегда войдут в ее анналы. Их дела будут вынесены на суд тысяч грядущих поколений.

Старик продолжил свой путь, лавируя между мулами и арабскими скакунами, в табун которых случайно забрела коза — ей удалось избежать ножа мясника. Он миновал вереницу верблюдов: одни несли на горбах острые как бритва наконечники стрел из дамасской стали — пополнение запасов оружия, тогда как другие несли драгоценную воду из Тивериадского озера, что к северу отсюда. Сопровождавшие его телохранители во время долгого путешествия говорили о том, что победа или поражение в священной войне против неверных будет зависеть от того, хватит ли им воды. Султан разработал стратегию: отрезать франков от запасов воды на достаточно длительное время и тем ослабить их, прежде чем самому начинать решающую битву.

Воины в тяжелых доспехах, развьючивавшие верблюдов, не обращали никакого внимания на старого лекаря с изборожденным морщинами лицом. Их переполнял юношеский пыл, и они редко задумывались о тех, кто приближался к концу жизненного пути. Разумеется, над ними всеми властвовал Бог-насмешник, поэтому Маймонид знал, что сам он, скорее всего, переживет большинство этих хвастливых и уверенных в себе парней. Он задавался вопросом, скольких же из них похоронят завтра у подножия двух холмов, называемых Рогами Хаттина. Но еще больше его тревожил вопрос, а останется ли кто-нибудь в живых, чтобы похоронить погибших.

Маймонид достиг шатра султана и кивнул двум египтянам, стоящим у входа с обнаженными тяжелыми ятаганами.[6] Стражники, братья-близнецы с одинаковыми колючими глазами и каменными челюстями, посторонились. Им не очень-то нравился этот еврей, но ему доверял сам султан. Маймонид знал, что только избранным был разрешен доступ к правителю и совсем уж единицы могли назвать его другом. Раввину потребовались годы преданной службы, чтобы завоевать доверие султана. И потраченное время окупилось сторицей.

Раввин вошел в шатер. И вновь поразился его простоте. Шатер султана мало чем отличался от скромного шатра египетского пехотинца. Не было там ни богатых трофеев, ни украшений из золота. Не устилали сухую землю Хаттина роскошные ковры, какие привозят из Исфахана. Простой шатер из зеленого в полоску полотна да султанский флаг с изображением орла, развевающийся на временном флагштоке у входа. Султан избегал обычного тщеславия власти. Маймонид понимал, что это была одна из многих причин безраздельной преданности воинов этому человеку. Он был таким же, как они, в жизни и, возможно, еще до наступления сегодняшней ночи останется одним из них и в смерти.