Тень без имени - [7]

Вначале мысль о том, что именно так подумал генерал Дрейер, получив известие о крушении поездов и последующем аресте некоего Виктора Кретшмара, вызывала во мне прилив неудержимой ярости. Позднее, тем не менее, я сам начал бояться, что полный провал моего отца являлся подтверждением стремления судьбы, которое она предпринимает в считаных случаях, для того чтобы исправить допущенные ошибки, возвращая своим созданиям имя и путь, предназначенные им с первого дня сотворения.

Полагаю, что мой отец считал причиной своей несчастливой судьбы собственную неопровержимую посредственность, и он уже давно отказался от попыток исправить положение. Для него тюремное заключение стало как бы лишь внешней оболочкой тела, уже до этого закованного в цепи. Если прежде его лицо освещалось по крайней мере искрой гнева при мысли о мести, то по прошествии лет в отце не осталось ни малейшей надежды на то, что прошлые или будущие предначертания судьбы могли бы быть возвращены в изначальное состояние его личными усилиями. Отлученный от моей матери и, возможно, измученный призраками тех, кого он обрек на гибель среди покореженного при столкновении поездов металла, отец постепенно погрузился в угрюмое молчание, которое было настолько тяжелым, что согнуло его спину почти до пояса. Из этого состояния угнетенности и апатии не вывело отца даже мое сообщение, по прошествии нескольких лет, что благодаря милости добрых офицеров, знакомых Голядкина, имя отца появилось в списке политических заключенных, амнистированных нацистским правительством.

Это произошло в середине 1937 года, только четыре года спустя после крушения поездов и победы нацистов в соседней Германии. Голядкин сообщил мне об освобождении отца поздравительной телеграммой, в которой также повторил свое приглашение посетить его в городе, на этот раз в Берлине, где меня ждала успешная карьера рядом с определенными людьми, которые выражали большую заинтересованность в знакомстве со мной. В то время я уже перестал думать, что судьба моего отца была заслуженной карой за его посредственность, и с этого момента начался новый отсчет времени, в течение которого во мне зрели скрытые намерения получить сполна с Тадеуша Дрейера за его преступление, состоявшее в том, что он выжил. Сострадание к отцу, превратившемуся в физическую и умственную развалину в сумерках тюремной камеры, вырыло в моем сознании гигантскую яму, в которую, как магнитом, затягивало все мои помыслы и жизненную энергию. В связи с этим телеграмма Голядкина пришла как раз вовремя, чтобы укрепить меня в моих намерениях, потому что даже случившееся освобождение той человеческой развалины, в которую превратился мой отец, показалось мне издевательством успешных людей, таких как Голядкин или сам Дрейер, которые чувствовали себя вправе своевольно распоряжаться судьбами униженных. Можно было бы понять, если бы мой темный благотворитель использовал несчастье отца для того, чтобы удовлетворить свой бред величия, — в таком случае я не стал бы подвергать обструкции его личные страсти. Но я знал, что дело не в этом. Поэтому я решил не препятствовать его желанию оказывать нам помощь. Я решил найти этому отличное применение, приведя к успешному завершению то противостояние, которое когда-то начал мой отец в отношении таких людей, как Тадеуш Дрейер.

Я всегда знал, что мне будет нелегко пробиться к Тадеушу Дрейеру, однако никогда не мог представить себе, что его судьба сложится таким образом, будто сама история века поставила себе целью защитить этого человека. В тот год, помимо страшной неразберихи, связанной с неожиданной победой нацистов, Берлин встретил меня известием о том, что давний соперник моего отца, получив чин генерала, вошел в число ближайших соратников маршала Геринга. Никто с точностью не мог сказать мне определенно, какой была его роль в высшем руководстве рейха. Однако, наблюдая за тем, как ненавязчиво вел он себя при публичных появлениях и двусмысленно при получении новых назначений, можно было предположить, что он является у Геринга руководителем какого-либо проекта высокой секретности. Некоторые офицеры, с которыми вскоре мне удалось при посредничестве Голядкина познакомиться, говорили о Дрейере уклончиво, как если бы речь шла о ком-то высокопоставленном, одновременно мощном и неудобном, о пришлом австрийце, взлет и назначения которого, получаемые от Геринга и даже самого фюрера, были для них необъяснимы. Голядкин, со своей стороны, высказывался в его защиту, хотя его собственные связи с нацистами, как и у многих деловых людей того времени, носили скорее экономический, чем политический характер. В связи с этим он выражал свое сожаление, что не может помочь мне в расследовании того, какую роль играл во всем этом Дрейер.

— Если вас так интересует полиция, — сказал мне Голядкин без особого энтузиазма во время одной из немногих бесед, которые я мог вести с ним, — то я советую вам немедленно пойти на службу в армию и как можно скорее вступить в партию.

Предложение не было совсем уж бессмысленным, и было очевидно, что мой благодетель располагал необходимыми средствами для того, чтобы моя военная карьера началась наиболее благоприятным образом. Его кабинет всегда был переполнен молодыми провинциалами, которые, как и я, ожидали знака этого мецената германской молодежи для того, чтобы шикарно одеться и немедленно оказаться в охране какого-либо офицера, задолжавшего достаточно, чтобы не отказывать ни в чем тем, кого рекомендовал Голядкин. Любопытно, что впоследствии я никогда не сталкивался больше с этими жаждущими молодыми людьми, но был уверен, что наш могущественный благодетель сумел пристроить их в лоне рейха со всем старанием, какое свойственно тем, кто в числе других дергает за нити, движущие человечеством.