Тень без имени - [2]

Долгое время я думал, что та историческая шахматная партия происходила в роскошном вагоне, переполненном офицерами и дамами высшего света. Руки в перчатках, развевающиеся плюмажи шлемов, шахматные фигуры из слоновой кости и ароматный дым курительных трубок… Все это годами жило в моих детских фантазиях, которые никогда не пытались разрушить мои родители. Однако после крушения из уст матери я узнал о том, что в жизни все происходило иначе.

В то время мой отец был значительно моложе, чем я представлял себе, но не настолько молод, чтобы избежать армейского призыва, который в 1916 году потряс границы Австро-Венгерской империи с целью усилить ее Восточный фронт. Где-то среди моих вещей я еще храню фотографию, где мой дедушка, крестьянин из Ворарльберга, о котором я имею лишь отрывочные сведения, прощается на поселковой станции с последним из своих отпрысков, одетым в военную форму. На фотографии старик удовлетворенно улыбается, что немыслимо для человека, отправляющего своего сына на войну. Что же касается молодого рекрута, то он, похоже, не разделяет призрачного энтузиазма своего отца: он отводит взгляд, улыбается вымученно, мертвенно-бледный, обнимает моего дедушку, словно боится потерять сознание посередине станции. Можно было бы сказать: он ждет возможности убежать с фотографии и затеряться высоко в горах, куда не проникнет звук свистка паровоза, который увезет его под дула пушек Антанты. По моим подсчетам, ему не более двадцати лет, тем не менее лицо на фотографии уже свидетельствует о том, что он открыл для себя ценность собственной короткой жизни и страшится того, что эта жизнь скоро будет поставлена под угрозу. Я представляю себе, что в тот раз дедушка, должно быть, приказал ему улыбнуться перед фотоаппаратом и даже счел необходимым подтолкнуть его к вагону энергичным жестом старого крестьянина, самой большой гордостью которого, по словам моей матери, было то, что он уже отдал родине жизнь двоих старших сыновей. Как бы там ни было на самом деле, ясно, что у моего отца в тот момент не хватило храбрости убежать в горы, и дело кончилось тем, что он послушно оказался со всеми своими страхами в старом изношенном вагоне, совсем не таком, какой присутствовал в моих фантазиях. Там он должен был погрузиться в летаргическое состояние преждевременного ожидания неопределенного будущего и попрощаться с близкими людьми, высунув свою безжизненную руку через разбитое стекло, откуда дул встречный ветер, наполненный предчувствиями и пахнущий дымом локомотива. Там, на перроне, должен был оставаться мой молодой отец, по крайней мере в течение четырех часов до тех пор, пока в вагон не вошел его соперник, настоящий Виктор Кретшмар.

Даже сегодня мне трудно понять, почему я всегда представлял себе этого человека как утонченного викторианского кавалера, возможно офицера в отставке, одно лишь присутствие которого наполняло рекрута смешанным чувством ужаса и уважения. Возможно, когда-то сам мой отец описал его так в своем стремлении скрыть от нас действительное содержание сцены и трагичность ее последствий. А может быть, просто безбрежное воображение породило во мне этот образ. По прошествии нескольких лет моя мать также сумела поставить его на соответствующее место. Персонаж из поезда, сообщила мне она между всхлипываниями, когда мы покидали зал суда, был всего лишь молодым человеком из провинции, который сумел использовать влияние своего далекого дяди для того, чтобы избежать призыва и получить место стрелочника в Зальцбургском округе. В соответствии с собственным вымыслом моя мать описала мне загадочного игрока как алкоголика, человека неуравновешенного и непорядочного, который находил болезненное удовольствие, обманывая праздных путешественников или подростков, готовых играть с посторонним на свою небольшую собственность. В связи со всем этим, неизвестно почему, когда произошло крушение и судьи приняли решение о предумышленной халатности стрелочника Кретшмара, материнское описание странного путешественника трансформировалось в моем сознании таким образом, что из приятного викторианского человека он превратился в ужасающе темную личность. Вскоре славный образ настоящего Виктора Кретшмара полностью растворился в моей памяти перед ясностью, с которой я начал воскрешать в воспоминаниях моего молодого отца, охваченного страхом и внезапно атакованного этим пьяным подобием Мефистофеля, не замедлившего лишить его крон, на которые отец намеревался подарить себе последние дни в Белграде.

Мой отец никогда не являл собой примера умеренности. Он не отличился этим качеством и в ту ночь, когда в течение нескольких минут оказался лишенным всего своего состояния. Не думаю, что этот первый грабеж имел место, как хотела бы представить моя мать, в результате игры в шахматы. Более правдоподобно думать о тривиальном покере с краплеными картами или о махинациях, изученных в баре с плохой репутацией. С другой стороны, я сомневаюсь, чтобы мой отец придал большое значение потере денег, которые в любом случае он вскоре растратил бы на турецкие сигареты или венгерских проституток. Напротив, тем, что подвигло его к продолжению игры и переходу к шахматам, в которых он был более опытен, являлась насущная необходимость победить, по крайней мере один раз, до того как вражеская артиллерия завершит свою работу по его уничтожению. Его соперник, должно быть, интуитивно увидел в его глазах это желание триумфа. Возможно, он и сам почувствовал, что пришла пора поставить все на кон уже не в картах, а в той игре, которую он тоже должен был знать досконально и считал достойной ужасных ставок, которые оба пассажира собирались сделать за столиком этого несчастного вагона.