Тень без имени - [14]

Часы, последовавшие за моей несостоявшейся встречей на вокзале, я потратил в канцелярии Караншебеша на поиски имени Якобо Эфрусси в списках личного состава, только что прибывшего на фронт. Я знал, что в эти моменты военные хирурги в обширных помещениях, кишащих умирающими, как обычно, взывали к моему присутствию, надеясь на чудо. Однако в тот вечер я чувствовал потребность отказаться от своей роли заменителя морфия, который, как мне хорошо было известно, врачи предпочитали продавать на черном рынке Белграда. Если медикам был нужен священник, они могли его себе придумать, как по существу они и сделали со мной. Им не пришлось бы затратить много усилий, чтобы вновь осуществить подобный святотатственный обман. Для этого врачам было достаточно знать пару латинских выражений и использовать окровавленные бинты вместо епитрахили. Умирающие солдаты не раскрыли бы обмана. Принять исповедь мог любой человек, и было очевидным, что на этой войне не требовалось проведения каких-либо расследований, тем более что все раненые говорили о тех же ошибках, о которых говорили до них и другие, прожившие недостаточно долго, чтобы накопить много грехов.

Мое изучение списков вновь прибывших было безуспешным, так как помогло мне лишь подтвердить опасения в том, что присутствие Якобо Эфрусси на Балканах могло быть ошибкой или бредом. Я сам не мог понять цели своего посещения канцелярии, потому что оно начинало приобретать скорее вид бегства от моих невыносимых священнических обязанностей. Кем был, в конце концов, этот самый Якобо Эфрусси? Отрывочные воспоминания о нем вернулись в мою память только в тот момент, когда я различил его лицо на вокзале в Белграде, и они в то время не особенно отличались от тех, которые я мог бы хранить о любом из моих венских друзей. Почему тогда я действовал так, будто где-то в подсумке этого человека хранилось секретное послание, похожее на то, которого агонизирующие солдаты ждали от меня, чтобы наконец понять, почему они позволили убивать себя на Балканах во имя Австро-Венгерской империи? Пока я перечитывал имена рекрутов, эти вопросы настойчиво вертелись в моем мозгу. Снова и снова только имя Эфрусси вело меня к поиску в моих детских воспоминаниях. Я видел Эфрусси то перескакивающим через забор, то без особой сноровки катающим потертый футбольный мяч; я неоднократно видел его на темной лестнице, которая вела в ювелирную лавку его отца. Иногда я призывал его на помощь, преследуемый группой холерических подростков, а в других случаях именно он преследовал беспорядочную толпу испуганных младших детей, среди которых я мог различить свое собственное лицо, деформированное сейчас слабым светом лагерных ламп. Образы Якобо Эфрусси возникали в моем уме, терзаемом логикой кошмаров, далекие от тех воспоминаний о детстве, которые отложились в моей памяти в самый благоприятный период моей жизни. Было что-то от прообразов и насилия в этих смутных воспоминаниях, что-то, что никак не могло принять четкие формы. При этом речь шла только о фрагментах не имеющих особого значения и поверхностных, которые мало помогали моему лишенному опоры воображению обрести столь желанную почву.

Когда фамилии рекрутов хаотически заплясали перед моими усталыми глазами, я решил послать все к дьяволу. Я подумал, что эти бесконечные списки можно просматривать до самой смерти. И как раз в такой момент бригадир Голядкин, возвращаясь после одного из своих частых вторжений в лагерный бар, появился в Канцелярии, чтобы хотя бы частично внести ясность относительно того, что я искал. Несмотря на неспособность его найти виновника кощунственной надписи на гробе Ваграма, я не испытывал к нему никаких отрицательных чувств. По моему мнению, Голядкин был безобидной личностью, и в определенной степени он заслуживал уважения больше, чем кто-либо другой в Караншебеше. Осужденный неминуемо вызывать недоверие, как и любой из казаков, которые незадолго до этого вошли в состав войск империи, бригадир, потерявший руку под Верденом, проявлял такую легендарную сноровку управляться с саблей оставшейся рукой, что ему было позволено остаться в армии, как если бы война была единственным делом в мире, к которому был пригоден. Голядкин принадлежал к числу людей, которые после пары кружек пива способны перешагнуть самые элементарные границы приличия. Обладавший, как немногие, умением выживать в экстремальных ситуациях, он не церемонился с равными ему по положению, но мог заискивать перед вышестоящим начальством, если надеялся извлечь из этого какую-либо выгоду. На фронте общение с ним всегда воодушевляло меня. Любые мелочи приводили меня в уныние. Он же был единственным, кто, несмотря на мое одеяние священника, видел во мне сержанта, получившего свой пост в награду за соблазнение жены генерала.

В тот вечер Голядкин, должно быть, заметил, что со мной что-то не так, потому что его сбивчивое приветствие вдруг приобрело необычный сладковато-отеческий оттенок.

— Привет, святой отец. Советую вам немного подышать воздухом. Вы похожи на мертвеца.

Затем, не добавив больше ни слова, он рухнул на соседний письменный стол, словно убитый наповал, как бы желая придать больше убедительности своей последней фразе. Я позволил ему оставаться в таком положении, прежде чем мне пришло в голову спросить, не помнит ли бригадир случайно имени Якобо Эфрусси среди только что прибывших в лагерь. Он поднял подбородок, молча посмотрел на меня и наконец, освещенный одним из редких моментов просветления, которые сопровождают начинающих пьяниц, ответил: