Темп - [104]

Все было ясно. Одного он только не понимал, того, как это взрослый сумел забраться в сознание ребенка и сыграть с ним на равных. Он нашел своего гроссмейстера. Царство непрозрачного уже наступало. Теперь он уже отнюдь не был уверен, что правильно понимает смысл происходящего. Наступает момент, когда все смешивается: и то, что человек любил, и то, что ненавидел, — это происходит тогда, когда на фронте былых страданий наступает затишье, и уже не видно, где проходила демаркационная линия. Теперь он уже был не совсем уверен, что когда-то любил Грету. А не был ли он просто замкнутым, скрытным ребенком, который то пристает, то, наоборот, убегает?..

— Будет сделано, — сказал Асасян, — не беспокойтесь.

Он находился в группе приглашенных, и отец невесты благодарил его за то, что он соизволил почтить своим присутствием «этот маленький семейный праздник». Хозяин тут же увлек его к другой группе, на этот раз состоящей из флегматичных и учтивых саудовцев, представлявших в своих белых одеяниях с черными накидками зрелище весьма колоритное. Те тоже сказали, что почитают за честь знакомство с ним, и тут же предложили ему быть их гостем.

«Знаете ли вы Тагерота? Беркута? Орла Борелли?» Это к нему обращаются с такими вопросами?.. Беседа о хищных птицах развертывалась как бы за рамками или, во всяком случае, на склоне той действительности, которую переставало контролировать его сознание. Он позволил усадить себя за стол принца и теперь понимал, что речь идет об охоте с ловчими птицами. Арам сквозь туман узнал одного из дипломатов, который несколько минут назад говорил об отрубленных руках и головах. Чтобы произвести хорошее впечатление, последний заявил, что является поклонником соколиной и ястребиной охоты, и процитировал фразу одного знаменитого сокольничего, автора старинного трактата: «Бог создал среди птиц настолько разумный порядок, что бастарды никогда не спариваются и остаются бесплодными, благодаря чему все виды сохранились в первозданной чистоте».

Арам не припоминал, чтобы его когда-либо называли бастардом. Однако сейчас подумал, что, хотя он весьма часто, разнообразно и с удовольствием спаривался, потомства после себя все же не оставил и не оставит после себя никакого следа и что природа, очевидно, в какой-то степени должна быть ему за это благодарна.

Теперь ему уточнили, о каком приглашении только что шла речь. Ему предлагали присутствовать на соколиной охоте. Завтра рано утром «линкольн-континенталь» приедет за ним и отвезет в аэропорт. Специальная взлетная полоса. Специальный самолет. Ему не сказали ни куда он полетит, ни сколько туда лететь. Время — как оно теперь воспринималось его сознанием — утратило свои очертания и свой смысл. И мог ли кто-нибудь из присутствующих сомневаться в том, что подобное приглашение доставило ему огромную радость? «Не беспокойтесь… Самолет очень комфортабельный и очень надежный. Четыре реактивных двигателя. Не два!» Ну раз так, то он и вправду мог быть уверен, что долетит.

Асасян вернулся и прошептал ему на ухо: «Ну вот и отправил. Полный порядок». Арам не согласился, но и не отказался. Может быть, он думал, что все идет к одному. До того времени, когда солнце должно было осветить вершину Великой Пирамиды, у него в запасе оставалось лишь несколько часов.

Ветроуказатель в конце незацементированной посадочной полосы был единственным предметом, выделявшимся рядом с тем местом, где сел самолет. Не было видно ни растительности, ни каких-либо строений. Разве что они укрылись за песчаными холмиками, за дюнами, за этой вереницей хрупких гребней и безжизненных склонов, где не запечатлелось ни следов человека, ни следов времени.

Невольно напрашивался вопрос о том, что начинается за всем этим, за этим последним доступным глазу рубежом, какой мир или, может быть, какой абсолютный вакуум, какое небытие.

Свет был настолько чист, настолько прозрачен, что когда взгляд обращался ввысь или останавливался на каком-то отдаленном, различимом, несмотря на большое расстояние, предмете, например на более рельефном по сравнению с другими камне, то даже голова начинала кружиться. Глаз скоро привыкал к этой прозрачности, к чистоте атмосферы, которая казалась точным повторением этого вакуума и этого странного головокружения от пустоты, от неровной поверхности, где все краски выветрились, погасли, как на заброшенной палитре.

Воздух был сух. Ни единого движения. Он не смог бы с уверенностью сказать, где он сейчас находится. Но это не имело значения. В каком-то другом месте. Неизвестном. За пределами того дважды размеченного пространства, в которое он вписал свою жизнь, расставляя повсюду ориентиры и надеясь, что наполнит предметы смыслом, сделав их узнаваемыми, установив между ними и собой связь на уровне своей памяти, мало-помалу превратившейся в кладбище сновидений. Коллекционировать места, снабжать их ярлыками и вдруг оказаться в пустоте. В какой-то момент он чуть свернул в сторону от прочерченного маршрута, и вот результат: он ничего больше не узнавал.

Не узнавал уже тогда, когда сидел в «линкольне-континентале», приехавшем за ним в «Ласнер», когда утро еще хранило терпкую влажность ночи. Шофер несся вперед, не заботясь ни о препятствиях, ни о пешеходах на дороге. А мимо проносился город, где, как ему казалось, он никогда раньше не был. Это был совершенно не тот город, куда он прибыл двое с половиной суток назад. Он даже не заметил сидящих на краю тротуара продавцов семечек, дремлющих рядом со своими лотками. Он не узнавал ни Гелиополиса с его пыльными проспектами, ни кхмерского дворца, на который обратил внимание накануне, ни даже аэродрома. Расположенная за всеми коммерческими взлетными полосами территория, с которой они взлетели, была уже другим миром, просто расчищенным от камней участком земли, на каких ему случалось садиться в срочном порядке, когда он на «стрекозах» летал вдоль Атласских гор. Ни ангаров, ни контрольно-диспетчерской башни. Очень скоро он утратил ко всему этому интерес.