Темный мир - [54]

— Наверное… Слушай, а может быть, все-таки есть другой путь? Может, они нам чего-то не рассказывают? Не доверяют?

— Может. Но тут получается как? Чтобы это узнать, я должна пройти инициацию. Думаю, если бы они хотели меня убить, то не пудрили бы мозги. А?

— Не сомневаюсь. Но все равно…

— Я знаешь сколько в себе копалась? И поняла, что это все отговорки. Да, боюсь. Ну и что? С тарзанкой прыгать… ни для чего, просто так — это пожалуйста. А для дела…

— Тут другое, Марин. Ты же понимаешь, что хода назад не будет?

— А его и так и так не будет. Мы тут можем, да, бесконечно трындеть, потому что эти заморочки со временем… но все равно ведь решать придется, а решать лучше сразу, не изводить себя. Правда же?

Я подумал. Я знал случаи, когда первое, импульсивное решение было самым правильным. И знал наоборот — когда оно вело к катастрофе. Когда Маркушкин побежал спасать пацана и нашел свою мину… и не только это. А, ч-черт…

— По-моему, в общем сказать нельзя. Только в каждом конкретном. И то — после, когда все становится ясным.

— Ну… да. Наверное. И все равно. Давай представим, что и Волков нам врал, и эти врут. Но заметь, и там и там все кончается жуткой катастрофой…

— Марин, — сказал я. — Пойми. Умозрительно эта задача неразрешима. Сколько бы мы ни пытались снимать слои… Помнишь парадокс узника?

— Это который?

— Когда узника приговорили к смерти и судья сказал: ты будешь казнен в течение недели, но не будешь знать, в какой день. И узник возликовал: его не смогут казнить! Его точно не смогут казнить в последний день недели, в субботу, потому что, раз он до него дожил, то он будет знать, что это и есть день казни, а значит, условие приговора нарушено. Но тогда его не смогут казнить и в пятницу, потому что…

— Поняла. И что?

— Ничего. Он дошел в своих рассуждениях до воскресенья и успокоился. А в среду его повесили. Понимаешь?

— И к чему это ты рассказал такую веселую историю?

— К тому, что все наши теоретизирования бесполезны. Не надо объяснять почему?

— Кажется, поняла.

— Ну вот. И еще — ты, кажется, уже все решила и сейчас просто пытаешься оправдаться.

— Перед кем? В чем?

— Передо мной. В том, что уходишь одна. Нам ведь уже объяснили: и ты нойда, и я нойда, только оба не раскачанные.

Но, наверное, наши войгини где-то там, — я показал вверх, — наверное, они что-то знают наперед…

И тут появились Рагнара, Ирина Тойвовна и еще одна эльфийка, как будто шагнувшая сюда прямо с киноэкрана — во всем зеленом. Наверное, это был оптический рефлекс — но и лицо ее, и светлые волосы тоже отливали зеленью. Ну а глаза — те не отливали. Таких зеленых бездонных глазищ я не видел никогда.

Непроизвольно я встал на колено и, преклонив голову, положил правую руку на левое плечо.

28

Не помню, как делал эту запись. Будто кто-то водил моей рукой, пока я был в глубокой отключке. Не знаю, откуда могло взяться то, что я написал: Маринка вроде бы ничего не рассказывала, просто некогда было… ну а меня, понятное дело, на таинство не допустили. В общем, ерунда какая-то. Но я предупреждал, что в этом деле много странностей.

«…укутанную в рыболовную сеть. Она не могла шевельнуться. Хорошо смазанное, колесо крутилось беззвучно. Ноги коснулись воды.

Озноб охватил тело. Ее почему-то погружали не равномерно, а позволяя привыкнуть к холоду: до колен, до бедер, по пояс, по грудь, по шею. В этом положении ее продержали довольно долго. Она перестала чувствовать тело. Была только нервная дрожь — что-то бешено трепыхалось чуть выше желудка. Вода почти не двигалась, но иногда мягко касалась подбородка и отступала. «Дыши», — вспомнила она — и стала дышать.

Постепенно дрожь прошла, а тело наполнилось приятным теплом. Но она не успела им насладиться, потому что колесо провернулось еще раз, и она разом погрузилась с головой.

Через несколько секунд она заставила себя открыть глаза. Ей всегда было трудно открывать глаза в воде, потому что плавать и нырять она училась в бассейне, где вместо воды налит чистый хлорамин. Здесь вода была совершенно неощутима для глаз. Как воздух или туман.

«Не задерживай дыхание», — говорили ей. Но тут она ^Лничего не могла с собой сделать. Весь опыт сухопутных предков, вбитый в геном, требовал держаться, держаться, держаться до последнего, до комков колючей проволоки в легких, до вылезших от натуги глазных яблок, до черного хаоса неминуемой смерти, который выключает сознание и оставляет только какие-то древние инстинкты. Она почти не могла шевелиться, руки были при пеленуты к телу, и она лишь притянула колени к груди…

И вдруг в черной пелене ужаса возникло зеленое пятно. Через миг оно словно бы оказалось в фокусе восприятия, и теперь можно было понять, что это зеленый луг, что воздух над ним пронизан косыми лучами солнечного света и что над лугом низко-низко летит, чуть шевеля руками и ногами, обнаженная девушка с развевающимися волосами. Девушка подлетела к Маринке вплотную и, улыбаясь, сказала: «Дыши!» Голос у нее был низкий, вибрирующий.

И Маринка вдохнула воду. Закашлялась. Пузыри воздуха вырвались, произведя гирлянду звуков. Потом воздух выходил еще и еще, вызывая щекотку в носу.