Темный мир - [47]

Когда мы перешли мост, я стал понимать конвоирш.

Нет, они не заговорили по-русски, а я не обрел чудесным образом владения чужим языком. Просто я как будто вспомнил эти слова, которые знал когда-то, но начисто забыл…

Не могу сказать, что меня это обрадовало. Дивные эль- фийки рассуждали о наших с Шарпом статях и как бы это сказать? — кинув жребий, делили нас промеж собою.

— My little sister, — позваляМаринку. — You hear… you understand what they say?

— No. What?

— They have the views of our innocence.

— Do you really understand them?

— Aye.

— Ups… Just a minute… I think I do too*.

Маринка огляделась. Тропа как раз вела между двух невысоких зеленых холмов. Маринка выбежала вперед, повернулась, раскинула руки:

— Стойте!

— Хозяйка, — строго сказала старшая из эльфиек. — Надо идти… пройти… быстро. Время… потом. Объяснить. Идти сейчас.

— Сестренка. Ты слышишь… ты понимаешь, что они говорят?

— Нет. Что?

— Они имеют виды на нашу невинность.

— Ты на самом деле их понимаешь?

— Ну.

— Ой. Минуточку… Я, кажется, тоже.

23

Пейзаж сменился еще пару раз, и предпоследний из них был прокаленной каменистой или даже шлаковой пустыней, причем стояла ночь, черная южная ночь, от земли шел удушливый жар, пахло серой и углем, и я еще подумал: а как же здесь днем? — и половинка луны над горизонтом висела багровая, подрагивающая, как желе… Эльфийки наши подобрались, шли сторожко, с наложенными на тетивы стрелами — видимо, кто-то опасный таился за выжженными скалами. Но и это миновало, и мы оказались на берегу классического карельского озера то ли перед рассветом, то ли сразу после заката. Тонкие розовые облака висели в прозрачном бездонном небе…

У самого среза воды горел огонь в каменной чаше, а на песке, сильно накренившись набок, лежали две лодки с непривычно высокими носом и кормой. Очертаниями они напоминали папирусные ладьи древних египтян, но сделаны были из тонких, идеально подогнанных досок, причем не просмоленных, а, как мне показалось поначалу, провощенных. Две совершенно юные девицы с луками радостно выскочили из воздуха и поклонились Маринке.

— Бенефис, — сказал я.

Она не удостоила меня даже движения брови.

Лодки моментально спустили на воду, оснастили вытащенными со дна швертами, поставили мачты, развернули паруса… Откуда-то взялся — я не видел, как его поставили, — мосток, к которому уже оснащенные лодки причалили с двух сторон. Маринку почтительно ввели на одну, размером побольше и с огромными голубыми глазами, нарисованными на бортах поближе к носу; нас же с Шарпом спихнули в другую, поменьше и с глазками маленькими, красными, поросячьими, а также с кабаньими клыками, прорисованными с большой любовью. Петли с шей у нас сняли, но руки не развязали, велели сидеть тихо, чинно и не болтать, а разговаривать лишь по строгой необходимости.

После чего было сказано слово, подул ровный ветер, и лодки, чуть кренясь, понеслись по озерной глади.

Посвист ветра, шелест парусов, шорох воды под днищем складывались в мелодию, которая мне и раньше, с самого детства, иногда снилась, и снится теперь каждую ночь, но я ее, проснувшись, воспроизвести не могу…

Вы не поверите, но я задремал. Проснулся от грубого тычка — в самый шрам на боку, — и за эти мгновения пробуждения мне успело почудиться, что я попал в плен к духам и меня тащат копать чудовищной глубины колодец. Я знал, что подохну в этом колодце, как до меня подохли уже десятки других…

Огромной глубины колодец наш развед взвод действительно находил, но это было года за три до меня, я знал о нем только по рассказам. Так и не выяснили тогда ни кто его строил, ни с какой целью. Разные выдвигались предположения, в том числе и самые бредовые. Триста метров вниз, лопатами и кирками… для чего?

Вот это мне и почудилось. Причем я откуда-то знал ответ — для чего. Но, естественно, не запомнил.

Пхнула меня огромных размеров бабища с идиотской ухмылкой на плоском лице, которое показалось мне странно знакомым. Ей бы в самый раз пошли телогрейка и резиновые сапоги, но нет, одета она была с головы до ног в черную кожу, даже шапочка была кожаная, похожая на купальную. На руке висел хлыст.

— Встал пошел сам, — сказала она. Голос был непропорционально писклявый.

Я обнаружил, что руки у меня развязаны. Кряхтя, я распрямился и стал выбираться из лодки. Ни Шарпа, ни Маринки нигде не было видно, зато любопытствующих эльфиек набралось с небольшой стадион. Лодка причалена была к этакой бревенчатой набережной — частокол из ошкуренных и проморенных до цвета и твердости меди стволов толстенных лиственниц возвышался из воды метра на полтора, удерживая на берегу от сползания чистейший бело-розовый песок, — и на этом песке, все босые, стояли с полсотни эльфиек всех возрастов и сложений и одетые по-походному, как наши пленительницы (узкие штаны, рубашка, жилет или короткая куртка), были буквально наперечет; большинство же предпочитало сарафаны, платья, юбки с блузками и даже легкомысленные шортики и топики; никакого единообразия моды я не заметил.

— Где мои друзья? — спросил я толстуху в черном.

— Потом, — пискнула она. Выбралась следом за мной из лодки и тычком в спину задала направление и скорость. Она была выше меня на голову и раза в два тяжелее.