Темный мир - [44]

— Медленно! — предупредил я.

Она поняла. Кол пошел медленно, но с неотвратимостью гидравлического пресса. Я не тянул, я цеплялся. Шарп, весь в грязи, выползал на твердое место, на тропу — как кит, которого тянут лебедкой.

Там, где Маринка упиралась в землю, остались глубокие борозды.

— Ну, ребята… — дыша, как тот же кит на берегу, сказал Шарп. — Ну, ни фига ж… оплошал… Ф-фу-ххх… Вам бы утопить меня, а вы…

— Объяснять? — спросила Маринка жестко.

— Сам пойму… — Шарп откинулся и помотал головой. — Ну, блин… бывает же. Расскажешь — не поверят…

Сразу встать я не смог. Маринка так измочалила мои го- леностопы, что там все вздулось и побагровело. Кости вроде бы не хрустели, но все остальные прелести были налицо… тьфу, в наличии. Шарп посвистел, глядя на это, вытащил из кармана жилетки — он, как и я, много чего таскал в карманах — тюбик без всякой этикетки, открыл его, понюхал — и велел мне втирать эту гадость, пока не впитается. Мазь действительно пахла мерзостно — дерьмом и скипидаром, — но уже буквально через пару минут боль начала отступать.

— Минут через десять еще раз намажешь, бинтом затянешь — и к утру как рукой…

— Что это? — Я смотрел на тюбик, словно стараясь прочитать отсутствующую надпись.

— У нас все самое лучшее, — хмыкнул Шарп. — Такого больше нигде не найти. Да, не простая ты девушка, — подмигнул он Маринке, — правду шеф говорил…

— Да пошел бы он, ваш шеф…

— Шеф сам кого хочешь пошлет. Далеко-далеко… — Он засмеялся чему-то внутри себя. Мне кажется, грязевая ванна немножко подвинула его в нашей маленькой иерархии — он стал меньше и проще. — Правда, многих возвращает. Это у него прикол такой есть. Пойди туда, только я знаю куда, захочу — верну, захочу — там оставлю. Правда смешно?

— И вас посылал?

— Было дело. Давно только.

— И куда же?

— А черт его знает. Равнина черная, как из шлака, — пока глаза хватает. И тучи низко-низко, быстро-быстро…

— Но вернул?

— Как видишь.

— Добрый, да?

— Неправильное слово. И «злой» — неправильное. Он вот так, поперек… — И Шарп показал руками, насколько перпендикулярен Волков оси добро — зло. — Ну… колдун. Другие понятия. Он знает, что ему нужно, а нам не понять. Нам главное — понять точно-точно, что он приказывает. И делать.

— Но вы-то — человек? — уточнила Маринка.

— Да.

— И как же так получилось, что вы…

— Служу ему? Так вот и получилось. Душу я продал.

— Оба — на. За сколько?

— Не сосчитать… У меня жена и сын, три месяца, погибли. Пьяный угонщик… Ну, Волков мне и предложил — давай, говорит, сделаю так, что как бы не было этой аварии, а ты мне служить будешь…

— И сделал?

— Сделал. Он все, что скажет, делает. Иногда, конечно, по — колдунски… ну, типа, в точном смысле, слово в слово, а что вы там думали да подразумевали — это мимо… понимаете, да? Но мне он сделал все по-честному.

— Ну да, ну да… — пробормотал я, пытаясь представить себя в подобной ситуации.

— Они живы? — спросила Маринка.

Шарп помотал головой.

— Сын три года спустя… лейкемия, не спасли. Деньги на лечение тоже Волков дал, сколько нужно было — все. Не помогло. Жена ушла после этого… Она в уме немного повредилась, меня винила, что из-за меня все. Про аварию-то она уже и не знала. Ну и Волков ничего не смог сделать. С бабами… с женщинами он так вот тонко не может. Живая — мертвая — это да. А любит — не любит… сложно ему. На такое вот местные колдуньи мастерицы, самая бабская магия. Но с ними у нас тогда все нехорошо получилось… Дай-ка рюкзачок.

Я дотянулся до рюкзака и подтолкнул его к Шарпу. Тот вытащил три пластиковых контейнера, взял один себе, остальные подал нам. Это были какие-то готовые рационы — опять без этикетки. Банка мяса с маринованными огурцами и оливками, банка рыбного салата, мягкое печенье, джем, пакетики с кофе и чаем, сахар, сливки…

— Устриц нет? — спросила Маринка.

Шарп фыркнул. Оценил, значит.

Душу продал, напомнил я себе.

И тут что-то со мной произошло. Будто кто-то открыл меня, как коробочку, вынул меня из меня же, поднял высоко, осмотрел со всех сторон, вставил обратно в коробочку, закрыл. Я повалился назад, рассыпая баночки и пакетики.

— Ты чего, Кость? — сверху нависла Маринка. Она была большая, как мамонт, и косички торчали, как бивни. — Костя, что с тобой?! Ты живой?

Наверное, да, хотел сказать я, но все онемело: губы не шевелились, дыхание пропало… Не знаю, сколько это длилось. Чудовищно долго. Потом с трудом, с дрожью, как будто пропихивать по сосудам надо не кровь, а какое-то тесто, сердце сжалось… расправилось, снова сжалось… и застучало. Я сел. Я был живой. Я был один.

Не было ни Маринки, ни Шарпа. Леса не было тоже. Вокруг был сплошной лед, и синее, какого не бывает никогда, небо над головой, и тонкий белый серп луны впереди.

Не знаю, кем я был, но точно не человеком. Другое чувство тела, другое… другое все. Слух. Главное — слух. Мир пел вокруг меня, и я понимал эту песню, и тоже мог, когда надо, вплести в нее свою ноту. Но сейчас песня звучала надтреснуто, в нее нельзя было войти и поддержать, и я пытался понять, в чем же дело.

В небе, доселе беззвездном, возникла звезда. От нее исходили опасные вибрации, и я занервничал, встал, попятился. Звезда росла и медленно спускалась. Уже не вибрации, а рев и грохот исходили от нее, но не тот рев и грохот, что слышны ушами или входят через ноги, нет — мир вокруг в этом смысле был совершенно тих; это был рев и грохот, сломавший и исказивший самоё песню мира…