Темный мир - [18]

— Дураков, каких мало, — подавляющее большинство, — сказал я.

— Что?

— Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает. Но стоят.

— Ты бредишь?

— Сплю. Брежу. Хожу во сне…

Во сне я действительно куда-то шел. Под ногами светилась трава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Я что-то мучительно искал…

Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им из черепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюся землю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна. Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокруг дырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей, подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыренными жаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто-то буквально секунду назад еще держался за них пальцами и вот — отпустил — этот череп размером с танк висел невысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловя меня раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелким неразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в том нечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакое оружие я не мог удержать…

Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все-таки победил.

9

На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротив столбов.

Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух был прохладный, вода — тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра не чувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и только от лодки бежали усы-волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроился так, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко, в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала оно даже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод — будто эту туманную пленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похоже на облака, когда на них смотришь с самолета. А потом — оно перелилось в лодку, еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их.

И дед сразу заглушил мотор.

— Петрович? — позвал я.

Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто я говорил в гитарную деку.

— Постоим, — понял меня еле видимый дед. — А то далеко заплывем…

Я слегка удивился, поскольку озеро есть озеро, деться из него некуда, плыли бы потихоньку, — но спорить не стал. Его это озеро, он тут хозяин. Сказал стоять — будем стоять.

Мотор потрескивал, остывая.

— Туман, — раздумчиво сказал Хайям. — Сейчас появятся чудовища и будут нас жрать.

— Сырыми, — добавил я. Я догадался, на что он намекает.

Девочки догадались тоже. Стивена Кинга филологи хором презирали. Но читали в обязательном порядке, чтобы презирать аргументированно.

Честно говоря, даже я (с нервами толщиной в веревку) вдруг ощутил… нет, не страх (тогда я еще ничего не понимал в происходящем) и не ту приятную щекотку, которая возникает от страшных историй, рассказанных у костра ночью, — нет, что-то другое. Сродни неловкости. Не знаю почему. Наверное, где-то глубоко внутри себя я уже понимал, что мы выскочили из круга привычного, обыденного, а ведем себя по-прежнему, и на подлинное выдаем привычную реакцию — как на фалыпак, потому что привычно знаем, что все на свете фалыпак. При этом на самом деле, от нутра, мы так, может быть, и не думаем, но — так принято. И должно что-то очень серьезное произойти, что-то больно должно ударить, чтобы мы перестали хохмить и глумиться и сказали что-нибудь искреннее…

Но потом мы и это заключим в кокон. Как я заключил ту школу. Заключил и выбросил ключ…

Потом обязательно расскажу. Уж этого-то я не забуду никогда.

В общем, они там втроем друг дружку пугали и повизгивали от удовольствия, а я как-то очень сильно отстранился и их почти не слышал, а если слышал, то не понимал, потому что они говорили не на моем языке.

Но и другого ничего я не слышал…

— Тихо, — без всякого выражения сказал вдруг дед, но наши мгновенно замолчали. А я вернулся.

И услышал ритмичный плеск. На счет «четыре». А потом к плеску добавился еще какой-то звук: «Ххха-а! ххха-а!»

В общем, это был почти синхронный плеск нескольких весел и то ли дыхание гребцов, то ли команда кормчего…

— Что это? — прошептал Хайям — и сам себе захлопнул рот ладонью.

А кто-то из девчонок — кажется, Вика — вдруг запричитал почти беззвучно, и еще беззвучнее Петрович цыкнул на нее.

Мы затаились, как подводники, легшие на дно.

Звуки гребков надвигались, теперь было слышно еще и непонятное, ничему не в такт бренчание — будто кто-то совсем неумело пытался играть на хомусе. И наконец все так приблизилось, что слышны стали характерные шлепки воды под днищем…

Почти бесформенным сгустком тумана странная ладья прошла мимо нас на расстоянии вытянутой руки. Я рассмотрел только красные лопасти трех весел, с которых стекала вода, — они погрузились и взметнулись так близко, что нас по-настоящему окатило. Остальное угадывалось: покатый борт, приподнятая корма, толстая мачта без парусов…