Темный город - [9]

- Смейтесь, танцуйте, дети мои,

Радуйтесь братья и сестры весны!

Все вы в объятиях нежной любви,

Звезды в ночи вам для света даны!

Так хорошо под луной танцевать,

Взгляды любви всем друзьям отдавать;

Тихо смеяться, и сны обвивать,

Снова и снова и жить и мечтать.

С вами есть мальчик - города сын...

Нынче он дружен с Луною,

Нынче душой он со мною,

Но впереди только холод один...

Смейтесь, танцуйте дети мои,

Звезды в ночи вам для света даны!

И тогда Миша не смог сдержать слез - это были светлые, чистые слезы; и даже эти слезы сродни смеху были...

А потом наступило утро, и он оказался склонившимся над озерной гладью, над которой еще плыли розовеющие в свете восходящего солнца мягкие сгустки тумана. Некоторое время он заворожено смотрел на остров, который весь еще окутан был туманом, и походил на прекрасный, прямо из вод поднимающийся храм. А потом раздался голос матери, которая спрашивала, что он так долго задерживается у воды - он вернулся к палатке, возле которой уже потрескивал костер, готовился завтрак. И вскоре Миша выяснил, что никуда он ночью из палатки не выходил, но крепко-крепко спал, и даже храпел. Но он-то конечно знал, что было на самом деле, и надеялся, что следующей ночью повторится этот танец... Но танец не повторился - был какой-то иной сон. А потом и вовсе забылся этот островок... На долгие-долгие годы забылся...

* * *

- Так, значит, это то самое озеро; а вы... вы все, кто танцевали, пели, сияли там. Вы все замерзли, потемнели, растрескались... А березки...

Он огляделся, и увидел, что и березки, а точнее - потемневшие, скрюченные обрубки их стволов прорывались из-подо льда вокруг этого места. И сквозь смерзшуюся кору едва-едва проступали лики прекрасных дев, которые уже не двигались, но на растрескавшихся щеках которых на века замерзли слезы. И вновь Михаил вглядывался в это сцепление лиц: узнавал братьев и сестер с которыми танцевал тогда, которых любил, которые дарили ему чувствие сладостного полета.

- Ведь это я сделал с вами... Я забыл... Я предал вас! Простите! Простите предателя!.. Но нет-нет мне прощения! Господи, господи, что же я натворил в том кошмарном своем существовании!.. Пожалуйста, пожалуйста, милые мои, простите меня! Простите! Простите! Простите!..

Теперь его уже ничто не держало, ни притягивало, он сам бросался к этим ликам, к фигуркам маленьких человечков, к сказочным чертям, кикиморам и русалкам, которые были вморожены в эту темную, растрескавшуюся, издающую беспрерывный, тяжкий стон глыбу. Он прикасался к ним руками, он целовал их, и вновь, и вновь молил о прощение; все больше и больше обмораживал свою плоть, кашлял, и вновь молил. Наконец, вновь остановился возле той фигуры, которая позвала его первой, приблизился к ней, но прикасаться не смел, глядел во вновь потемневшие, закрывающиеся глаза, шептал:

- Ты только скажи, могу ли я как-нибудь искупить свою вину? Как-нибудь поправить все это, сделать так, чтобы вновь все было по прежнему...

Видно было, какой великой муки стоило этому созданию, чтобы вновь зашевелились темные губы - раздался мучительный, еще долго гудевший в голове стон, и тут же широкая трещина с пронзительным треском расколола этот лик надвое:

- Если только по настоящему захочешь, ты сможешь Все... Ты же Человек...

Из трещины стал вырываться темно-синий пар, и был он таким холодным, что Михаил почувствовал, что он превращается в ледышку, что уже и двигаться не может. А душа этого озера, и лебеди, и черти, и кикиморы и русалки - все-все застонали:

- Мы умираем... умираем... умираем...

- Я клянусь! Слышите! Я клянусь! Я стану прежним! Я все исправлю! Клянусь! Клянусь! Клянусь! Клянусь!..

И тут Михаил стал проваливаться в какую-то беспросветную бездну.

* * *

Эльга долго искала Михаила. Ей было страшно, ей было нестерпимо холодно; и вновь незримой тяжестью наваливался на плечи, на голову давил сон. Но больше всего она мучалась из-за матушки. Как она там, совсем одна в этом страшном, продуваемом ветром доме? Без дров, без всего, такая худенькая, похожая на тень. Что, если ветер уже подхватил ее и унес?! - Нет - лучше об этом было совсем не думать; от этих мыслей уходили силы, в глазах темнело. Впрочем, и так было темно - в какое-то мгновенье факел потух, а она так и не успела зажечь нового. Скользя по ледовой поверхности, она бросилась в одну сторону; в другую - все звала Михаила, и все не получила никакого ответа. Лишь раз ей послышалось, будто прорвались мучительные, иступленные крики: "Я клянусь! Клянусь!.." - но это продолжалось лишь мгновенье, и она не смогла определить, с какой стороны они доносятся. Тогда, прижимая к груди охапку хвороста, она бросилась вместе с ветром, туда, где по ее мнению был город. Пробежала не так много, и тут услышала яростное волчье завыванье - сердце сжалось - значит, все-таки, придется умирать! Ведь каждый в их городе знал про лесных волков - знали только по отдаленным завываниям; те же, кто встречался с ними, уже ничего не мог рассказать...

Даже если бы завывание это раздалось издали, Эльга все равно решила бы, что обречена - ведь ночь и снежная буря были родной стихией этих вечно голодных созданий - она же чувствовала себя такой усталой, такой одинокой! Но завывание раздалось не издали, оно яростным раскатом прогремело в нескольких шагах от нее. Тогда ноги у Эльги подогнулись, и она повалилась коленями на присыпанную снегом, смерзшуюся, словно каменную землю. И теперь она молила только о том, чтобы они сразу перегрызли ей какую-нибудь важную артерию, чтобы не терзали долго. Вот снежный занавес раздвинулся, и в двух шагах от нее проступила оскаленная волчья морда - глаза полыхнули безумным, кровавым светом; пасть, обнажая ряды острых клыков распахнулась, дыхнула зловонием. Рядом с первой высунулась и вторая морда - с клыков капала слюна. Потом проступили еще несколько морд, но эти уже трудно было различить - они стояли на некотором отдалении; вообще, по перекатывающемуся, железными волнами разрывающемуся урчанию, ясно было, что место это окружает огромная волчья стая, и все они такие же изголодавшиеся, жизнь готовые отдать за то только, чтобы наполнить свои желудки кровью и мясом.