Темные зеркала. Том 2 - [46]

За окном жужжали насекомые, распевали птички – еще бы, им ведь не нужно было в душном кабинете беседовать со всякими болванами. Пал Палыч выглянул в окно – веселые мусорщики громыхали полными баками и обзывали кого-то непотребными словами. Пал Палычу вдруг до смерти захотелось узнать, кого именно. Он перегнулся через подоконник и увидел далеко внизу седого человека в сером больничном халате. Он стоял и держал стену.

Боже, помоги удержать день!

Запах лепестка белой лилии

Тысячу раз, каждую ночь, словно надоевший фильм, я вижу один и тот же сон, кажущийся пугающим и мрачным, когда я сплю, и глупым и бессмысленным в момент бодрствования.

Я вижу одноэтажный дом с остекленной террасой, переплеты окон которой выкрашены в белый цвет. Есть в нем что-то экстрабытовое, напоминающее те старые дома, в которых люди жили не один десяток лет, постоянно подстраивая и подновляя. Где каждый уголок обжит до такой степени, что все кажется вечным и неизменным, где ни одна вещь не должна быть переставлена или хотя бы сдвинута с места.

Там, во сне можно было бы найти слова описания, но здесь в реальности сделать это очень трудно. Наверное, дом этот – просто воспоминание из детства, когда еще все дома были одноэтажными, люди не ездили без конца с места на место, а жили и умирали в своем доме, успев иногда дожить до глубокой старости. И их дети продолжали жить там же, и так далее.

Я вижу это каждую ночь и знаю, что меня там нет. И еще я думаю, стоит ли этому радоваться или... или грустить? Нет, совсем не то – не грусть, не печаль, не тоска, а, скорее, безумный ужас, который можно испытать лишь в ночном кошмаре.

Я вхожу в дверь и иду по террасе. У входа стоит коляска с двумя близнецами. На них синие шапочки, и укрыты они белым пикейным одеяльцем. Один плачет – другой смеется. Это можно понять по лицам, потому что ни один звук не нарушает вечной тишины. Тишина эта была всегда, и дети эти были всегда. Они – декорация, они просто есть вместе со своей коляской и все.

На деревянном столе стоит грязная посуда, валяются огрызки – но ни один предмет невозможно сдвинуть с места. Все это просто есть. Жесткая форма, которая бог знает, что закрепляет собой, какие значения или знаки ирреальности моего сознания. Все, что здесь есть, – все твердо и неизменно и потому напоминает могильные плиты под сводами собора или бесконечные залы колумбария.

Впрочем, здесь есть один предмет, который движется. Это – маленькая девочка в красном цветастом платье, в безобразном переднике и с торчащими, как у старой куклы, косичками. Она подметает пол, безмолвно находясь одновременно во всех комнатах. Я знаю, что во всех. Я вижу ее – она движется, но является такой же постоянной, твердой и вечной, как и все остальное. Ее я очень боюсь – она другая. Я всеми чувствами ощущаю ее чужеродность. Она не угрожает, не говорит, не нападает, но ее я боюсь едва ли не сильнее самого большого страха, таящегося в этом доме. Страх этот находится в самой дальней комнате, заставленной всяким хламом. Я знаю, где он сидит, и всегда безошибочно его нахожу, потому что проделываю этот путь тысячи раз – и всегда нахожу его. Страх – это большой стеклянный сундук. Стоит поднять его крышку, как на дне сами собой начинают образовываться жабы, они бесконечно самообразуются, выпрыгивают и приклеиваются к одежде, к рукам, к лицу. Я с отвращением отдираю от себя эти липкие холодные тела и знаю, что если не успеть, то жаба срастется с тобой – и это ужасно и отвратительно. Но, конечно, я удачлив и хитер, мне всегда удается вовремя спастись и убежать. Пронестись в панике по анфиладе вечных комнат, и на пределе душевных сил в последний раз испугаться чистоплотной девочки в фартуке. Бежать, бежать мимо коляски по деревянным ступенькам и каменной дорожке. Бежать так, словно кто-то преследует. Кричать и не слышать своего голоса, и не чувствовать своих ног, и не уметь взлететь, хотя раньше умел.

Вот тогда я и встречаю этого человека. Он мне абсолютно незнаком, но что-то мне в нем не нравится, и тогда я хитростью засылаю его в дом. Я знаю, что он не вернется оттуда, и с интересом жду, когда меня начнет мучить совесть. А потом вдруг понимаю, что жду этого напрасно, и совесть будет мучить не меня, а того, кто моими глазами был в этом доме, того, кто открыл этот сундук и испугался девочки. Того, кто отправил незнакомца на смерть. Это его воспоминание, а вовсе не мое. Это он вернется в дом и погибнет вместе со своей жертвой потому, что его замучает совесть. А у меня останется лишь горечь оттого, что еще один эпизод прожит не мной, а мой день снова прошел впустую, выпал из моей жизни – безликий и белесый, ни радостный, ни грустный, – никакой.

Я делаю что-то, но совсем не то, что хочу, а лишь то, что может сделать каждый.

Кому-то выпадает жить и создавать ситуацию. Кому-то – слушать, видеть, размышлять.

А я люблю покой. Поэтому и самоустраняюсь. Никто не узнает – кто я и что я. Просто единица или, как принято выражаться в научной литературе, сторонний наблюдатель. Я только слушаю, думаю и молчу.

– Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но, в общем, ад можно разделить на три круга: дальний ад, ближний ад и ад одиночества. Помните слова: “Под тем миром, где обитает все живое, на пятьсот ри простирается ад”? Значит, еще издревле люди верили, что ад – преисподняя. И только один из кругов этого ада – ад одиночества – неожиданно возникает в воздушных сферах над горами, полями, лесами.