Тёмные самоцветы - [116]

— Я лишь исполняю свой долг, — жалобно пробормотал капитан. Видно было, что и он удручен миссией, взваленной на его плечи.

Борис тяжело вздохнул.

— И кто же отдал тебе этот приказ, Рюрик Валентинович? — спросил с нарочитым участием он.

— Батюшка, — вздохнул в свою очередь Курбский.

— А кто подстрекнул его? Кто был ним рядом? — спросил Борис, знаком веля Ракоци не соваться в происходящее. — Не сомневаюсь, царь Федор был не один.

Ракоци все же решил разрядить ситуацию.

— Быть может, офицерам дворцовой стражи не полагается отвечать на такие вопросы, — сказал он увещевающим тоном.

— Полагается или нет, — грозно рыкнул Борис, — он ответит! Он скажет все без утайки, если не хочет, чтобы сестра его засиделась в девицах. — Швырнув кубок на пол, Годунов подбоченился. — Ну? Кто был у батюшки? Говори.

Капитан Курбский прикусил левый ус, щека его дернулась.

— Там был князь Шуйский, — выдохнул он.

— Так я и знал, — прошептал Годунов. В черных глазах его вспыхнула ярость. Миг — и он выплеснул бы ее на несчастного капитана, но тут на плечо его легла чья-то рука.

— Тише, — сказал Ракоци, — тише. Капитан тут ни при чем, как и вы. Незачем длить бесполезные прения. — Он обратился к Курбскому: — Итак, капитан, чего ждут от меня? — «Было глупостью, — пронеслось в его голове, — полагать, что дружба с Баторием и Годуновым оградит меня от подобных вещей. Я должен был это предвидеть».

— Вам следует незамедлительно пройти с нами, — ответил расстроенно капитан. Он моргнул, косясь на инородца. — Поверьте, все вышло бы по-другому, если бы я имел право что-то решать.

Ракоци услышал, как глухо выбранился Борис, но сам не повел и бровью.

— Благодарю вас. — Он помолчал. — Могу ли я ехать на собственной лошади или?..

— Мы обеспечим вас лошадью, — сказал капитан, учащенно дыша. — Предписывалось доставить вас в кандалах, но я этого делать не стану.

— А… почему я задержан? — поинтересовался вежливо Ракоци. — Есть ли у вас разрешение мне это сказать?

— Нет. Это запрещено, — ответствовал капитан.

— Тогда скажи мне, — прогремел Годунов, и Курбский опять предпочел обратиться к стене.

— Сей человек обвиняется в пособничестве сатане и в убийстве, — забубнил он монотонно, словно зачитывая протокол судебного заседания. — Поскольку обвиняемый знатен, казнь ему не грозит, если только в его деяниях не усмотрят измены, но окончательное решение должен принять суд. Борис Федорович, — в голосе стражника прозвучала мольба, — вы можете сведать все сами.

— И можешь не сомневаться, я это сделаю, — твердо сказал Борис и добавил, обернувшись к Ракоци: — Держитесь мой друг, я буду бороться за вас.

Ракоци помолчал, крестясь на иконы.

— Благодарю, — уронил он и напомнил: — Но прежде, прошу вас, исполните наш уговор.

* * *

Письмо отца Погнера в московскую придворную прокуратуру.

«Наиболее именитым и просвещенным боярам Московии, непреложно и справедливо вершащим судебные разбирательства при дворе российского государя, смиреннейше шлет приветствия глава польской миссии в ответ на запрос, присланный ему вчера.

Вам желательно знать, существуют ли какие-либо смягчающие обстоятельства, способные хоть в мизерной степени умалить вины бывшего представителя нашей миссии Ференца Ракоци, венгра. Я отвечаю: их нет. Он колдун и легионер сатаны, он убил — сам или чужими руками — благочестивого, но слишком доверчивого отца Милана Краббе, он опутал своей магией царя Ивана, ввергнув его в состояние совершенного сумасшествия посредством дьявольских, тускло мерцающих самоцветов, он и позже с их помощью раздувал огонь алчности в душах сближавшихся с ним московитов.

При всем желании я не могу сказать о нем ничего доброго. Более того, я уже в первую встречу с ним понял, что цели, им преследуемые, пагубны и что все таланты свои он черпает отнюдь не из святого источника. Еще при образовании нашей миссии я предостерегал короля Стефана, что ему не следует посылать Ракоци с нами, но мои возражения услышаны не были. Сей достойный правитель в то время не мог и помыслить, что его соотечественник окажется нечестивцем и в конце концов опозорит не только себя, но и страну, какой он был взласкан. Король Стефан посчитал мою неприязнь к Ракоци за каприз — и, возможно, не без влияния этого чародея.

Далее вы сообщаете, что собираетесь приговорить столь отъявленного злодея всего лишь к порке кнутом, да и то опасаетесь, что польский король может воспринять это как личное оскорбление. Заверяю вас, Стефан Баторий — человек добродетельный и потому весьма суров с теми, кого прельщают кривые пути. Он, окажись здесь, отнюдь не счел бы, что подобная порка сопоставима с тем злом, которое сей закоренелый преступник причинил своим жертвам. На мой взгляд, вы чересчур к нему снисходительны. Думаю, русского боярина за нечто подобное лишили бы головы.

Однако если наказание кнутом — ваше окончательное решение, то позвольте просить вас назначить ему не каких-то пять-шесть ударов, а двадцать или даже тридцать, и пусть экзекуцию проведет не какой-нибудь утомленный вечными караулами придворный служивый, а дюжий и ражий казак, ибо деяния этого изверга требуют равноценного им воздаяния.