Темнота - [20]

На следующий день в даче сидела полная краснолицая женщина и совещалась со своей молодой копией. Где лучше найти покупателей на дачу. И какую цену просить. Хоть тысячи две за такую цяцю содрать нужно. А то на похороны изрядно потратились, еще поминки. А его то наказал бог за хамство. Это ж надо! Бросить жену, детей и уйти. Хоть бы еще к другой, а то сам жил. Позор то какой. Сколько горя вынесла. Дурак такой, не так ему видите ли было. А под КАМАЗом раздавило в лепешку бесстыдника. И хорошо, что один, хоть имущество семье осталось. Та же дача.

-Тут еще подвал должен быть, посмотреть нужно, может консервация какая есть?

Нашли лестницу вниз. Спустились, долго возились с замком. Открыли там темнота. Пока выключатель нашли. Свет. И обмерли.

-Я ж тебе говорила, что ненормальный у тебя папаша! Маньяк!

-Страшно.

-Не бойся, не укусит.

-В милицию надо.

-Ты что сдурела! Какая милиция! Чтоб весь город у знал, что у тебя папаша маньяк! Чикатилихой задразнят! Итак замуж не могу выдать, а что тогда? Притом начнут таскать на допросы. И дачу конфисковать могут! Не смей думать даже про милицию. И похороны назавтра. Сколько денег угрохали, накупили еды, и пропадет все. Нетушки!

-Этот дышит еще.

-Сама вижу. Черт старый, добить не мог. Иди на кухню, нож возьми.

-Мам, а может лучше вынесем его ночью на дорогу и пусть лежит.

-Дура ты. Нам дома поминки нужно готовить, а не тут с трупами возиться.

-Еще живой он.

-Правильно, подберет кто-то, выживет он и посадят нас ни за что, ни про что. Тащи нож, кому говорю!

Нож оказался тупой и они долго рвали горло.

-От уже хрюшка, вымазалась вся в кровь! Платье то новое!

-Мама, как же мы его от стула отдерем, железом прикованный.

-Тащи топор и чурку деревянную. Рубать будем. Тьфу дура! На улицу, на улицу рыгать! От чудо мне, слабосильное. Будто куриц не рубала живых.

Через время они копали яму около навозной кучи.

-Хватит, говенцо запах пришибет.

Сбросили, сверху навоз, целую кучу наворотили. Помыли руки и домой. А завтра на кладбище играл оркестр. Она стояла в трауре и роняла редкие слезы, всем своим видом показывая, что прощает мужу его неблагодарность.

1997 г.

ЖЕРТВА ЧУВСТВА

Жил до войны на Горовой улице кот-демон. Точнее жил он там и раньше, еще до революции, только тогда улицы еще не было, а так, понатыканы дома под горой вдоль кладбища. Все плетнями огорожены, вокруг каждого садки: вишни, груши, яблони; огороды немалые. Зажиточно обыватели обретались, а кот-демон и вовсе барствовал: по судебным делам выступал, не столько законы знал сколько людей нужных, аппетиты их и пищу любимую. Процветал котина, оттого и дом у него каменный и на церковь жертвовал и вдовушки к нему ласковы были. Что касается женского полу, так уж действительно демон был, охоч, что цыган на воровство, а горяч до таких степеней, что раз даже стожок загорелся, где он с любавой одной миловался. От одного вида его девки млели. Был он росту большего, сложения крупного, бел как снег, нос розовый, глаза зеленные, а коготки по наипоследнейшей моде подстрижены. Шерстка у него мягкая, подпушек толстый, в самые лютые морозы, за водой, в одних трусах к колодцу шествовал. В дождливую погоду залазил он на теплейшую изразцовую печь и грелся там. А как солнце засветит, надевает черные сапоги, лихую шапку с пером и двигает по делам хлопотать. Известен он был от Одессы до Ростова с заездом в Харьков. Любые споры и недоразумения улаживал, стелил мягко да жестко спать, говорил медленно, растягивал, мурлыкал, но мог человека своими словами в каменный столб обратить. Пробовали церковные иерархи изгнать его из города, как животное богом не благословленное и православию противное, может даже с нечистой силой связанное. Но не прост был кот-демон, чтоб давать себя в обиду. Городскому голове сунул, полицмейстера подмазал, отписал в святейший синод запрос о котовской своей участи, пожертвовал немалую сумму монастырям и втрое больше лично столичным доброжелателям. Простили, похвалили, возлюбили. Как началась мировая война, узрел кот-демон великие возможности. По причине наличия хвоста и подношений щедрых, был он признан непризывным, фронта не боялся и сосредоточился на своих делах. Решил он сделаться армейским поставщиком и сделался. Первым делом записался в купцы, прозвался Котофеем Котофеевичем Муркиным, затем купил гнилой кожи, ржавой селедки, трухлой соломы, упитанных интендантов и завертел деньгами. В считанные месяцы сильнейшим богачом стал, начал дом новый строить и курей деньгами кормить. Из самой столицы приезжали к нему артисточки, приобщаться к его деньгам. Гарем организовал и прочий рай земной, хотел слонов прикупить для вящей славы, но не успел – революция началась. Оно конечно и при революции люди жили и добро наживали, но уж сильно вдарила она по городу. Сначала монархисты местные на пару с черносотенцами евреев вешать начали. Хотели и кота-демона, да он извернулся доводом, что евреи картавят, а он мурчит. Потом съел кусок сала, выпил водки рюмаху немалую, перекрестился и рассказал как боролся с мировым еврейством в виде мышей, сколько их словил. Монархисты были в основном лавочники и вреда от мышей имели достаточно, поэтому признали в них тринадцатое колено Израилево, напились до умопомрачения и бесовидения, целовали кота-демона в пушистые белые щеки и дергали за роскошные усы, пока не свалились под столы. Затем в город прибыл состав вооруженных людей, неизвестной политической ориентации, которые стали стрелять евреев, монархистов и почему-то цыган. Разграбив склады эшелон уехал, распевая революционные песни и освободив город для войск Петлюры ,которые и стреляли исключительно москалей. Но так как определить, кто из горожан москаль, а кто нет, было затруднительно, то хлопцы доверились проведению, и стреляли в кого попало. Коту-демону попало в ухо, залез он на свою любимую изразцовую печь, где долго мяукал от боли и обиды на судьбу-злодейку, нагло поправшую его благополучие. Лежал и он в состоянии полнейшего упадка несколько дней, как вдруг задрожала земля и наполнился воздух грохотом. Не испугался он подумал что конец света, приготовился к страшному суду и стал ждать грома труб сзывающих. Не дождался потому что не было никакого конца света. Просто в город вошли конники красного командира Николая Хребто, лютого врага буржуазии и иной, счастью противившейся нечисти. Этот людей стрелял не особо, да и осталась обывателей от прошлых воспитаний маловато, сразу строить стал хорошую жизнь. Для начала решил улицы выпрямить, потому что в закоулках счастье не образуешь. Натянули шнуры и ну бить из пушек все, что не в ряд стояло. От стрельбы этой и произошли трясения да грохоты. Коту-демону еще повезло: только палисадник ему разворотило и летнюю кухню. Многим дома напрочь разрушили, зато жить стали на улице Горовой. От взрывов и разрушений совсем ослаб кот-демон. Стала ему жизнь не мила и девки не сладки. Даже к деньгам аппетит пропал, какие деньги ежели коммунизм? Собрался кот-демон помирать: лег на спину, лапки молитвенно сложил, хвостом вопросительный знак изобразил, дожидался старухи с косой. Ждал, ждал, аж спину заломило, а смерти нет. Понял он, что не судьба, поднялся и стал к жизни приспосабливаться. Голодно конечно, неопределенно, лучшая жизнь ожидается, счастье всемирное вот-вот будет, тревожатся люди, что за счастье такое , не сразу ли в морду , а то и к стенке? Ну кое-как жили, только вот стал коту-демону цвет досаждать. Был он ведь бел как снег. Выйдет на улицу и сейчас же ребятня сбегается, кричит: «Белый, белый! Контра недобитая!» При этих криках хватались бойцы за винтовки и палили, что только увертывайся. Беда одна, даже в Чека вызывали, спрашивали не есть ли его цвет афишированием его же политических воззрений. Три часа объяснял кот-демон, что ни политических, ни иных воззрений не имеет, лишь упования и вера в советскую власть и надежду на скорое и безусловное счастье. А цвет такой преподнесла ему природа, тогда еще задавленная подлыми эксплуататорами. Родись он теперь, то непременно был бы ярко красного цвета, как знамя коммунизма. И вообще кот самое пролетарское животное, пород не имеет и всегда рядом с народом. Вроде поверили, но цвет все же приказали сменить. Пришлось коту-демону собирать на станции угольную пыль и вываливаться в ней, для приобретения менее контрреволюционного вида. В дождь, как и прежде, никуда не ходил, побаиваясь теперь за цвет.