Темное солнце - [14]

торой зияли две раны; чрезвычайно светлые, почти белые, коротко стриженые волосы покраснели и слиплись от крови, роскошный шлем валялся в пыли. В боку у крестоносца торчала стрела, насквозь пробившая латы с выгравированным на них солнцем. Судя по всему, это был командир отряда и, конечно же, он был мертв; ни один человек не мог выжить после таких ранений. Стоя над ним, Мадленка повела такую речь, обращаясь, разумеется, не к нему, а к себе самой:

— Ничего не понимаю. Как ни крути, но все равно получается, что стрелы не те, а если не те, то что это значит? Значит, ты тут ни при чем и твои люди тоже. Но это мог быть и другой отряд крестоносцев, вот в чем штука. И зачем они побросали эти платья? Загадка! Одно аксамитовое с жемчугами целого состояния стоит. — Тут Мадленка малость приврала, хотя в общем она была права. — И при чем тут бродяги? За что их убивать? Или…

Мадленка остолбенела. Рыцарь неторопливо разлепил черные ресницы, поднял голову и взглянул ей прямо в лицо снизу вверх, спокойным и слегка отчужденным взором. У него были синие глаза, такие синие, — Мадленка даже не подозревала, что такие глаза могут быть у человека. В них словно заблудилось небо, и Мадленка, открыв рот, засмотрелась в них. На мгновение она совершенно забылась, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы рыцарь извернулся всем телом, как змея, и с непостижимой для умирающего резвостью потянулся к своему мечу.

Однако отдадим должное Мадленке: ее не так-то просто было выбить из колеи, даже глазами ярче небесной лазури. Мадленка наступила рыцарю каблуком на руку, а другой ногой отшвырнула меч подальше, однако крестоносец, похоже, не собирался сдаваться. Он выдернул руку и выхватил из-за пояса узкий длинный кинжал — мизерикордию, которым обычно добивали раненых; но и для того, чтобы просто убить человека, это было достаточно грозное оружие, а уж на клинок этой мизерикордии можно было нанизать по меньшей мере три Мадленки. Прежде, однако, чем крестоносец успел воспользоваться ею, Мадленка извернулась и без особого ожесточения ткнула его кулаком в рану на груди. Рыцарь захлебнулся в безмолвном крике и обмяк. Мадленка подобрала мизерикордию, отметила про себя, что на рукояти тоже выгравировано солнце, окруженное лучами, спрятала ее за пояс и, убедившись, что другого оружия поблизости не имеется, осуждающе поглядела на рыцаря. Синеглазый молчал и не подавал признаков жизни. Мадленка осторожно толкнула его носком сапога — он не шевелился.

— Вот нечестивец! — сказала Мадленка, отчего-то чувствуя себя совершенно несчастной. Абсолютно не к месту ей вспомнилось выражение древнего поэта Горация: «Варваров синеокая орда» из его «Эподов». Мадленка сердито фыркнула. Какие варвары, какой Гораций? Желудок сводит от голода.

Мадленка подобрала сумку с едой и, убедившись, что прочие покойники не проявляют пагубных стремлений восстать из мертвых, уселась на камень напротив синеглазого, чтобы не пропустить момент, когда он очнется, и с жадностью запустила зубы в хлеб. От него исходил запах, который Мадленка любила больше всего на свете — запах свежей выпечки.

— Экий знатный хлеб, — рассуждала Мадленка с набитым ртом, — сразу видать, что немецкий. Наш мельник, подлец, какой только дряни в муку не сует. — Она выпила глоток вина из фляги и скривилась. — А вот винцо дрянное! Неважнецкое, прямо скажем, вино. Не вино, а кислятина. — Она перехватила взгляд рыцаря, пришедшего в себя, и едва не поперхнулась. — Э… э… Добрый день, любезный господин, — продолжала она уже по-немецки, не переставая есть. — Хотя для кого-то он не был таким добрым, как я погляжу.

… Больше всего на свете он боялся этого мгновения — когда останется беззащитным и беспомощным перед лицом дерзкого и уверенного в себе врага, которого придется просить о последней милости, и вот этот момент наступил. Крестоносец не проронил ни слова, оглядывая диковинно одетого юношу, с завидным аппетитом истребляющего припасы оруженосца Генриха.

Так вот он, оказывается, каков — человек, которого небо послало восторжествовать над ним, бывшим когда-то лучшим из лучших. Мальчишка, зубоскал, рыжий, невзрачный, уши оттопыриваются, космы свисают ниже плеч, а глаза жалкие. Воровские глаза, бегающие, — и при мысли, что такому ничтожному созданию суждено покончить с ним, Боэмундом фон Мейссеном, крестоносец почувствовал, как гнев и обида закипают в его груди.

Он прикрыл глаза, но слушать это торжествующее чавканье было еще невыносимее, и тогда он снова поднял сумрачный взор на своего противника. Мадленка сделала судорожное движение, чтобы проглотить все, что было у нее во рту, и это удалось ей не сразу.

— Хочешь есть? — без обиняков спросила она. От такого пристального взгляда немудрено начать ежиться, подумалось ей. — Ну, не хочешь, как хочешь.

— Верни мне кинжал, — неожиданно сказал рыцарь.

— Чтобы ты меня зарезал? — фыркнула Мадленка. — Благодарю покорно, я не такой глупец.

Рыцарь закусил губу и прислонился затылком к дереву. Надо же, думала Мадленка, волосы светлые-светлые, а брови черные, и небольшая бородка, окаймляющая овал лица, — тоже. Линия яркого рта красивая, как у нашего причетника, года три назад помершего от чумы, и нос прямой, греческий. Ладный молодец, но наверняка негодяй, потому как крестоносец, а хуже крестоносца и вообразить себе трудно.