Темно-синий - [3]

Отец у меня не умер, но его как бы нет. Он освободился от старой жизни с такой же легкостью, с которой отрезал «хвост», который носил много лет. Теперь он живет на другом конце города с новой женой, Брэнди, и их дочерью. Терпит мои редкие визиты (зачем я вообще к нему хожу, не понимаю) и без конца пьет ореховый латте, вместо того чтобы думать о своей первой семье — пробной попытке.

— Да что с тобой такое? — рявкает мама и отпихивает мою руку, как будто я сунула ей под нос дохлую крысу.

— Мам, это огурец. — Я продолжаю гнуть свою линию, хотя меня от ее выкрика бросает и в жар и в холод. — Для сэндвича. Будешь? — Я смотрю на нее и вспоминаю, как обещала: «Конечно, мам, никаких таблеток. Больше никаких таблеток. Тебе никогда не придется их глотать».

Это папа заставил маму принимать таблетки. Он настоял на этом после одного особенно тревожного случая, когда мама убежала из дому, словно чрезмерно эмоциональный ребенок, и направилась в Скалистые горы. Именно он впервые произнес это слово — нейролептики, а мама просила не заставлять ее глотать лекарство, клялась, что с ней все в порядке и необходимости в янтарных пластиковых пузырьках нет. «Мне надо просто объяснять, что происходит на самом деле, а что нет, — говорила она. — Мы можем обойтись и без таблеток».

— Обойтись? — кричал папа в самолете, когда мы возвращались из Колорадо домой и злость окончательно заняла место страха, грозившего проглотить нас живьем за время ее двухдневного отсутствия.

Я вжималась в кресло, а пассажиры на первых трех рядах закрывали журналы и книжки и поворачивали головы. За ними последовали четвертый и пятый ряды, словно рябь на воде, из-за которой создавалось впечатление, что на нас смотрит весь самолет. «К сожалению, фильм сегодня транслироваться не будет, но вместо этого мы можем вам предложить понаблюдать за супружеской парой, чей брак разваливается прямо на глазах».

— Обойтись? — повторил он. — Обойтись чем? Медитацией? Холистической медициной? Во имя всего святого, Грейс. У тебя не какая-то там простуда. Эту штуку нельзя вылечить травяным чаем.

И вот мама начала их принимать, каждая таблетка — попытка удержать отца, который уже ушел, сначала мысленно, а потом и по-настоящему. Она так ненавидела эти таблетки, что я правда думала, что делаю доброе дело, перестав их ей давать — уже спустя долгое время после того, как отец исчез и забрал вещички, после того, как он подвел черту под той его жизнью, в которой присутствовали мама и я. Господи боже! — думала я. Это какая-то наркота. Я считала, что поступаю очуметь как правильно. Что я мамин добрый ангел. Мамочка, не нужно принимать их ради меня. Нет, папа не узнает. Он уже два года как с нами не живет. Ушел и не оглянулся. Обещаю, что не скажу. Обещаю, что не стану заставлять. Я слишком тебя люблю.

Жаль, что это обещание не было написано карандашом — сейчас я стерла бы его. Надо было оставить хоть немного рисперидона, просто на всякий случай, а не смывать его весь в унитаз. Потому что у меня есть ужасное чувство, что мы едва удерживаем равновесие. Как будто мы шли рука об руку по тропинке, окаймленной красивыми полевыми цветами, и все было нормально, и вдруг я взглянула под ноги — боже ты мой, тропинка идет по отвесной круче, и слева и справа от нас пустота. Чтобы не упасть, мы раскидываем в стороны руки, как канатоходцы, в отчаянной попытке сохранить равновесие.

Поправка: это мама балансирует, как канатоходец, а я пытаюсь удержать ее на тропинке. Это моя задача, моя роль. Только я что-то не припомню, чтобы подписывалась на нее.

— Хватит! — кричит мама. — У нас нет на это времени.

Как будто это я нас задерживаю. Та стервозина, что живет во мне, хочет огрызнуться, сказать, что в те дни, когда у нее занятия, я сразу после школы бегу в музей и слушаю ее через дверь или сижу на улице, под окном, в которое ее видно, и наблюдаю за ней, опуская глаза в тетрадку только для того, чтобы решить какую-нибудь задачку по геометрии. Я хочу сказать, что в прошлые выходные вообще не работала, потому что сидела за задней партой у нее в классе и анализировала каждый ее жест, слушая лекцию о правополушарном творческом мышлении, которую слышала уже столько раз, что могла бы повторить слово в слово.

— Не давайте себя увлечь мыслями о том, что это, — всегда говорила мама, ставя стул на столик для демонстраций. — Не обращайте внимания, если вас не устраивают первые несколько штрихов, проведенные вами на листе, — естественно, эти первые штрихи не похожи на стул. Они и не будут похожи, пока вы не добавите еще линий и теней. Ваши представления о том, как должен выглядеть стул, не должны определять того, что вы рисуете. Рисуйте то, что видите, а не думаете, что видите.

Но дело в том, что временами линия, разделяющая то, что мама видит по-настоящему и у себя в голове, полностью исчезает. Потому что мама у меня сумасшедшая. И это не какая-нибудь дурацкая фигура речи. Нет, моя мама, Грейс Амброз, шизофреничка. Таких еще называют психами и запирают на чердаке. Таких показывают в кино — глаза выпучены, волосы торчат в разные стороны, они кричат, что «голоса» велели им порезать отца, почтальона, любовника, далее по списку на тысячу мелких кусочков. Таким когда-то давно делали лоботомию, чтобы они могли хоть как-то сосуществовать с собственными мыслями: коновал-психиатр втыкал им инструмент, похожий на нож для колки льда, прямо в мозг. Якобы иногда это помогало.