Темная сторона российской провинции - [15]

И вот стоят, затаив дыхание и не моргая, а отвернемся мы — фыркнут и рассмеются. Над нашей чувствительностью. Над нами.

Многовато в этих фигурах пафоса, пошлости какой-то театральной, напыщенности? Нет, я не мог и самому себе объяснить, что мне в них не нравилось.

И думать нормально не мог — голова сделалась внезапно тяжелая. Сердце сдавило. Перед глазами будто рой мушек завертелся. Духота нарастала, и в воздухе чувствовалось напряжение, обычное перед грозой.

Мне уже не хотелось разглядывать фрески. Лица святых пугали, и особенно почему-то — фигура преображенного Христа, облитая сиянием «неприступного света».

Куда ни повернись — я затылком ощущал присутствие чего-то или кого-то там, внутри, в глубине светящегося облака…

Тогда я нарочно подошел ближе. Всмотрелся в рисунок повнимательнее и вздрогнул: из стены на меня смотрел глаз. Черный, насмешливый, очень живой.

Я не сразу понял, что он нарисован. Тонкий красочный слой фрески в этом месте облупился — а под ним вскрылся другой, может быть, более старый.

Я отошел от стены, но глаз продолжал сверлить мне спину, и я чувствовал себя неуютно. Откуда этот глаз взялся? В композиции фрески он явно лишний. Вероятно, это остатки прежней росписи, которую просто замалевали, посчитав неудачной, сами художники? Хотел бы я знать — кто же был там изображен. Злобное выражение наталкивало на мысль об Иуде. А может, о царе Ироде? Или о самом… Темном падшем?

К этому моменту я почувствовал себя настолько некомфортно, что готов был бежать из развалин храма без оглядки. Виски ломило, словно мне шурупы кто-то вворачивал в голову.

— Ну как, пойдем, что ли? — Трубный голос моего провожатого слился с первым раскатом грома вдали. Я вздрогнул и обернулся, кинув сердитый взгляд на Алексея Ивановича. И что он все время кричит, глупый старик?! А «дачник», стоя снаружи у проломленной стены, таращился на меня простодушно и уговаривал:

— А то гроза застанет. Ладушки?

Ни с того ни с сего мне вдруг захотелось ударить его по щеке. Просто так. Зачем он смотрит на меня самодовольным павлином? И эти дурацкие «ладушки»! Что ему тут, детский сад? Он издевается, что ли? Бывают же такие люди нелепые, недотепистые — все у них невпопад…

Зарница, вспыхнув, полоснула светом по глазам — я отшатнулся. Спустя минуту раскат грома, сильнее первого, сотряс небо.

Действительно надо поторопиться, подумалось.

Едва отступил я от развалин церкви, в лицо пахнул ветер, и это отрезвило меня. Я даже удивился: раздражительность мне, вообще говоря, не свойственна. Чего ради я так разозлился на старика? Ведь он безобидный…

Мы пошли обратно к дороге, к оставленному на ней мотоциклу. Сверчки не пели больше. Все затаилось перед грозой — а она все не спешила, все медлила, стремясь потуже затянуть удавку духоты, мучая все живое сухостью, гнетущим ощущением нарастающей опасности.

Первые капли дождя упали на нас, только когда мы уже свернули с пыльной грунтовухи и затарахтели по бетонке в сторону поселка, где находилась дача Алексея Ивановича.

Автобус, которым я мог вернуться домой, ходит только раз в два дня, и, значит, я выберусь отсюда не раньше, чем послезавтра вечером.

* * *

— Ну вот, тут, я думаю, будет удобно, — сказал Алексей Иванович, отдергивая пеструю занавесочку над входом в крохотную комнатушку. Собственно, это была не комната, а просто угол избы с окошком рядом с русской печью, отделенный от остального пространства дома деревянной, не доходящей до потолка перегородкой. Помещалась за нею кровать, тумбочка с настольной лампой и полосатый тряпичный коврик на полу.

Но все было чистенько и уютно и для ночлега вполне подходило.

«Дача» Сафронова оказалась на самом деле старинной избой в наполовину опустевшей заброшенной деревне.

Грозовой фронт милостиво обошел ее стороной, а мы с моим провожатым даже и вымокнуть как следует не успели. Когда мы приехали, закатное солнце как раз зажгло красным оконные стекла, и дряхлый дом встретил нас при полном параде: румяный и сияющий.

Внутри избы пахло табаком, сухой травой сенников, нагретым за день деревом, и немного земельной сыростью тянуло из подпола.

Сразу вспомнилось детство — гостевание у моей деревенской бабушки под Рязанью и ее пироги. Я успокоился, размяк душой. Хотелось прилечь и уснуть.

Сафронов, проведя меня в дом, ушел, пообещав через полчасика вернуться с банкой парного молока к ужину.

В ожидании его я повалялся немного на застеленной выцветшим покрывалом кровати, но потом встал и пошел по дому в поисках какого-нибудь занятия, опасаясь, что, если позволю себе валяться дольше — усну, не дожидаясь хозяина с его ужином: неудобно так-то.

Заглянул в тумбочку — там валялись старые советские часы-кукушка в разобранном виде и обрывки высохшей изоленты.

Под кроватью аккуратными кирпичиками сложены были стопки журналов 60–80-х годов: «Наука и жизнь», «Октябрь», «Техника молодежи» и другие. Перевязанные бумажной бечевкой журналы лежали так плотно, что буквально замуровали все пространство под кроватью. Если бы у кровати подломились ножки — никто б и не заметил этого — она продолжила бы стоять, опираясь на библиографические сокровища.