Темная сторона города - [6]

Во двор, прямо в пятно желтушного света, вдруг вбежала дворняга. Тихомиров видел ее пару раз – и здесь, под окнами, и на соседних улицах. Белая, кудлатая, болонкистая. Она как будто чуяла, что внешность ее срабатывает безотказно, вызывает у мамаш и старушек неизменное «ух ты моя сладкая! иди сюда, я тебя покормлю, иди…» – знала и пользовалась. Никогда не лаяла, просто подходила и заглядывала в глаза. В наиболее тяжелых случаях протяжно, по-человечьи вздыхала; Артур, если бы сам не слышал, в жизни бы не поверил.

Сейчас эта полуболонка пыталась найти неплотно прикрытое парадное и спрятаться от снега. Ткнулась в пару дальних, потом побежала через двор к елке… и тут же, словно током ее шарахнуло, отпрыгнула назад с яростным лаем. Лай скоро перешел в утробное свирепое рычание. Собака пятилась, вздыбив шерсть, не спуская глаз с елки.

Точнее, с нижних ее ветвей.

– …спел ты превосходно, – долдонил Горехин. – Но, Геннадьич, ты же все дубли запорол. Все, понимаешь!

Дворняжка рычала, скалила клыки – потом сорвалась с места и, поджав хвост, пулей бросилась вон со двора.

И что, спросил себя Тихомиров, какие такие «дурные мысли» крутились в ее блохастой голове? Найти где-нибудь не слишком промерзшие отбросы? Теплый угол? В идеале – хозяев?

Да ну, бред: вот же, все просто и ясно: под ветками наверняка сидит какая-нибудь псина покрупней. Или лиса прибилась, в последнее время, говорят, в городах до чертиков лис, и сов, и прочей лесной живности.

И тут он понял, что уже стоит в дверях и натягивает сапоги.

– Что там у тебя вообще?.. – бубнил Горехин. – Ты меня слушаешь?!

– Конечно. «Дубли запороты». Объясни мне только: как запороты? С чего вдруг?

– Ты вообще кого играл, Геннадьич? А?! Ты Лота играл, правильно?

– Ну.

– Песню спел на ура. Девочки тоже молодцы, эти, «Кнопки» или как их… новенькие совсем, да? Вы втроем – бомба, Геннадьич.

– Не тяни, Горехин. Баловнева слажала?

– Баловнева – ты прав был – идеальная жена. В смысле, как столп, конечно. Замерла – на ять. А ты, ты, Лот твою так, кой хрен обернулся?!

– В смысле?

– Ну Лот по легенде должен был уйти с семьей и не оборачиваться, пока ангелы его родной Содом утилизировали. Жена обернулась – дура – и превратилась в кусок соли. А он – ты! – не обернулся!

– Ну.

– А ты – обернулся!

– Горехин!..

– На всех дублях Артур Тихомиров исполняет последний куплет, картинно стоя, мать его так, лицом к декорациям Содома. На всех! Я не знаю, куда смотрел оператор и о чем думал, мать его, режиссер, но ты же профи, Геннадьич! Как можно было?! Я сегодня с Еленой говорил, поймал после этих ваших съемок, – она руками разводит. Я не понимаю вас, ребята. Все, надо переснимать. Но ты главное объясни мне: зачем?!

– Правда роли, Горехин, – хмуро сказал Артур. Он уже вышел во двор – и только тут сообразил, что куртку надо было накинуть. И еще сообразил, что под елкой должна быть действительно крупная псина – или что уж там сидит вместо нее. А он даже перочинный нож не додумался прихватить.

– Какая, на хрен, правда роли?!

– Простая, Горехин.

Он медленно пошел к елке. Очень медленно, стараясь, чтобы снег под ногами не скрипел.

Шагах в пяти присел на корточки.

Горехин в трубке неистовствовал.

– Ну неужели, – сказал ему Тихомиров, – ты бы на месте Лота не обернулся? Неужели, Димыч, тебе было бы неинтересно посмотреть на то, как хреновы ангелы разносят по кирпичику город, в котором ты жил, – со всеми твоими соседями, друзьями, с зятьями твоими – всех, все, в пыль? Это было любопытство, Димыч. Простое любопытство. Великая сила.

Он повернул мобильный так, чтобы подсветить себе экраном. Под ветками, у самого ствола, что-то темнело. Угловатое, подозрительное.

Он не сразу и сообразил, что это же – коробка с бантом, подарок под елочку, аппарат.

Горехин там у себя бился в истерике.

– Ладно, – сказал ему Тихомиров, – извини. Был неправ. Приеду и переснимем, если они еще не передумали. Завтра же.

Потом они попрощались, он нажал отбой и потянулся за коробкой. Повертел ее, оглядел со всех сторон. Ничего не изменилось, даже бумага не подмокла.

Артур осторожно потряс ее – коробка была как будто полная, но изнутри – ни звука: не шевельнулось, не стукнуло.

Он перевернул ее бантом вниз и задумчиво провел онемевшей подушечкой указательного по пломбам.

Потом надорвал одну – решительно, прежде, чем успел передумать.

Попытался поддеть ногтем край обертки, приподнять хоть на пару миллиметров – ничего не вышло. Бумага прилегала плотно, даже не понять, к чему именно, что там под ней – картонный ли, металлический ли корпус, а может, – почему-то вдруг подумалось Тихомирову – кожа, натянутая на каркас?..

Он снова пожалел, что не прихватил с собой нож: удобней было бы, чем пальцами, но, в конце-то концов, какая…

– Папа?

– Здрасьте, Артур Геннадиевич.

Он обернулся. Настена вместе с этой своей… господи, как же ее?.. Тушенкиной, что ли? – стояла у него за спиной.

– Привет! – сказал Тихомиров. – А вы откуда и куда?

– Ну па, мы же в кино ходили, ты сам разрешил, еще вчера.

– А. Ну да, извини, совсем из головы вылетело. Кино-то как? Хорошее?

Они переглянулись и, кажется, беззвучно хихикнули.