Тем временем - [8]

Ведущий. Я прошу прощения, что я Вас перебиваю. А у Гете, Томаса Манна…

Валентин Непомнящий. Мы въехали в американскую систему ценностей, которая сейчас забирает весь мир, под свою власть… Мы въехали в эту систему ценностей, где главное, самое главное — деньги.

Ведущий (недоверчиво). «Деньги — вещь важная, спроси о том у Булгарина и Канкрина», — писал Пушкин.

Дмитриев (твердо). Все-таки культура есть исключительно свободное деяние во имя того, чтобы на земле жил свободный, полноценный, гармоничный человек. По возможности. И свобода — это единственный неисчерпаемый ресурс страны. А значит, и государства. Она вызывает страх. И отсюда, мне кажется, все наши беды. Мне кажется, что есть ключевая формула российской истории — это слова Карамзина, замечательного человека, «если будет в России конституция, я беру семью и сваливаю в Константинополь», да? (Ведущий, со свойственным ему историзмом: Ну, «сваливаю» там не было.) Ну, я так, чтоб понятнее было… Дело в том заключается, что страх перед жизнью свойственен исключительно всем людям на земле, и в Европе также. Экзистенциальный страх. И поэтому люди делегируют свою свободу. Еврочиновникам, евростандартам. Все мы замечаем, как это происходит, при всем флере благополучия. Но ни одной стране мира, ни одному гражданину мира не свойственен такой страх перед собственной страной, как моим соотечественникам. Во все времена. Причем не просто перед страной в целом…

Ведущий. А что значит «страх перед страной»? Не понимаю.

Дмитриев (продолжает, как бы не слыша, с нарастающим эмоциональным усилением). Страх перед Россией. Это все, о чем мы сегодня говорим… (Ведущий, упрямо: Вы испытываете страх перед Россией?) …я слышу запах этого страха. Куда мы въехали, куда мы идем, что сделают они с нами, что мы сделаем с ними? Это страх государства перед народом, это страх интеллигенции перед деревней, это страх деревни перед интеллигенцией, это страх… (Непомнящий. Ничего такого я не чувствую.) …одной корпорации перед другой. Это страх людей внутри корпорации: не то обо мне подумают. И на этом строится очень страшная и сложная система взаимоотношений. И люди думают не о том, как реализовать свою свободу и свободу других, а как оградить себя от этих угроз. Это происходит в политике, это происходит в культуре, это происходит в наших снах. Я что — я тоже боюсь. Но, по крайней мере, это надо осознавать. И единственный способ преодоления этого страха — возникновение взаимного доверия в стране при трезвом понимании, что люди разные и каждый несет в себе определенную опасность. Единственный способ — это свободная культурная работа, культура как деяние, а не разговор о том, куда там культура пошла и мы куда-то с ней въехали. Мы либо ее делаем, осознавая себя свободными, мы либо ее не делаем. Сейчас никто не говорит о деле свободы как об общенациональном деле. А дело свободы — это великий гуманистический проект.

Аннинский (иронически). Можно вопрос? Свобода — это дело или это окраска?

Дмитриев. Свобода — это дело.

Аннинский. Спасибо, все ясно.

Дмитриев. Это каждодневное дело человека, любого человека, который хотел бы быть свободным, который уважает свою страну, свою культуру, который не хочет быть у кормушки.

Непомнящий. Я совершенно не боюсь своей страны, я боюсь, скорее, Америки, которая просто какой-то Советский Союз сегодня. А что касается свободы… Для того, чтобы был свободный диалог внутри своей страны, нужно иметь, я повторяю еще раз, единую хотя бы в общих основаниях систему ценностей. То есть понимание того, что черно, что бело, что ложь, что правда. Масса есть индивидуальных различий у всех, но какая-то основная, единая система ценностей должна быть, на этом стоит нация, на этом стоит культура. Без культуры, в том ее, старом, понимании, без культуры в высоком смысле России просто не будет. Потому что это самая высшая ценность России — ее культура.

Ведущий. А может ли быть такая работа по формированию этих ценностей вне свободы?

Непомнящий. Конечно, не может быть. Хотя… Надо Вам сказать, что я имел дело с цензурой. Цензура мне, честно говоря, очень часто помогала. Потому что без цензуры ты идешь из пункта А в пункт Б по прямой. И ничего тебе не мешает. Но когда на этом пути возникает препятствие, ты поворачиваешь в обход, и на этом пути возникает масса новых мыслей, и мысли получаются более объемные. Я не говорю «спасибо» цензуре за это, но цензора можно было обмануть, с цензором можно было договориться, как-то выстроить личные отношения… Деньги не уговоришь и не обманешь. Цензура денег — это самая страшная цензура, которая только может быть.

Аннинский. Все-таки свобода — это не дело, свобода — это окраска дела. А дело — это дело. Вот какое дело ты делаешь…

Дмитриев (нетерпеливо). Свобода — это общенациональное дело. Единственное достойное общенациональное дело: свободный человек в свободной России.

Аннинский. Отвечаю Вам. Я когда что-то делаю, я не о свободе думаю, а о деле. И только когда мне мешают, возникает проблема свободы.

Дмитриев. Так дело культуры — это и есть дело свободы. Потому что человек, когда он делает дело культуры, в любой деспотической ситуации (например, читая книгу), в этот момент он свободен. Хотя бы наедине с собой. Когда человек пишет об этой книге, в этот момент он свободен. Поэтому, когда делается дело культуры, оно делается для того, чтобы стать делом свободы. Чтобы это распространилось на все условия повседневности.