Телониус Белк - [59]

На кухне теперь горит довольно уютная лампа, которую можно в любой момент оттянуть за кольцо а потом, нажав кнопку, со свистом выпустить вверх. А ещё опустить до самого обеденного стола, закрепить и, слегка раскачав так и оставить, притворившись, что находишься в притоне для гангстеров. Поза сидящего за столом Белка, надвинувшего шляпу на глаза, удивительно подходит к этому ощущению. Сейчас, я дождусь, что он заснёт, опущу лампу на уровень глаз и чутка её раскачаю. Совсем чуть-чуть, лишь бы не потревожить лёгкую воздушную ночную поволоку. И вот тогда-то под лампой соберутся мухи похожие на удивительный летающий изюм, со слюдяными крылышками. А я пойду спать, зная, что на кухне у меня фантасмагорический зоопарк — волшебные зимние мухи и спящая белка за обеденным столом в тишине.

Согласитесь, что-то неладное творится с февральской погодой. Откуда, спрашивается, эти мухи взялись — не сонные как падающие звёзды, а шустрые и изворотливые — ни дать ни взять, растревожил в подвале уйму мокриц и те разбежались. А за окном валит мелкий противный снег. Мы с Белком подолгу смотрим на снежный буран через наши не очень чистые стекла и чувствуем, что скоро появятся другие заботы. Например, вымыть это замызганное окно. Думаю, что прридётся заняться этим в первый же жаркий день, Но я не могу себе представить Тууликаалио летом. И это ещё только полбеды. С некоторых пор, когда думаю о будующем, то чувствую, как холодеет в ногах. Я справляюсь с неприятным ощущением лишь тем, что напрочь перестаю думать.

— Тело не ус! — говорит по этому поводу Белк. — нельзя куда-то бежать, думая только о правой лапе.

— Хмм, — недоверчиво тяну я, — а если думать о левой? Может она толчковая у меня?

— Что значит толчковая? — спрашивает Белк, а сам вынюхивает что-то шершавым, живым, слегка дермантиновым пупырчатым носом.

— Когда на ёлку лезешь, ты о чём думаешь? — лениво задаю вопрос я.

— О бесконечности — помолчав, вспоминает Телониус Белк. — о взлётной полосе. О том, что никогда-никогда не закончится. О пианино. Только без чёрных клавиш. В переносном смысле конечно — без чёрных. Без чёрных клавиш не обойдёшься в жизни никак. Но если о черных клавишах подумал, когда на ёлку полез, то всё, считай, упал и начинай заново.

И я сразу вспоминаю о Ботинковых подножках и подсечках.

Но ведь если начинаешь по ладу гонять как белка в колесе, то без бемолей-диезов не обойдёшься.

В руку ложится мертвяще-холодный саксофон, на котором я проверяю эту засевшую в голове теорию. Как всегда, когда я беру в руку саксофон, внутри меня что-то привычно натягивается. Но не рвётся.

Чёрные клавиши — это что? Ответ на все мои вопросы?

— Давай на ёлке проверим? Пока никого нет? — небрежно бросаю я, зная, что если уговаривать по настоящему, то Телониус Белк из вредности не согласится.

— Вот ещё. — Белк водит носом вокруг себя так усердно, что приподнимается на задние лапы.

— Белк. Мне очень надо, — канючу я, не в силах сдержаться — Залезь на ёлку. Это быстро.

— Понимаешь, если я буду знать, что ёлка когда-нибудь кончится, то я к ней и близко не подойду — категорически отказывается Телониус Белк, который вынюхал, наконец, на хлебной полке покрытый крошками сыр. — Не люблю спускаться. Люблю лезть. А вверх или вниз — всё равно куда.

Теперь он основательно мажет на сыр клюкву и масло из брюквенницы. Брюквенницу белк выдумал сам, но поскольку сезон брюквы еще не начался, мы храним там подмороженую ягоду и солёное масло.

— Смотри, — делаю ещё одну попытку я. — вот лапа твоя. Вот ёлка. Вот до-мажор. А вот до-диез.

— До мажор, вроде это уже не ёлка. — капризничает Белк, — это другое дерево. Я с такого не ем. А с до диеза и вовсе падать неудобно. Приходится лапы сгибать. Проще спуститься, да поаккуратнее.

— Покажи мне, как ты по ней лезешь? Скажи, что ты чувствуешь? Ну, пожалуйста…

— Да я вроде уже и сам забыл, — смущается Белк. — А сыр ещё есть?

— Как падаешь, только наверх? — делаю последнюю попытку я.

— Нужно вообще забыть о том, что у тебя лапы! — категорически отрицает он, справившись с едой — Тогда и холодеть ничего не будет, — неожиданно добавляет он и провожает меня уничижительным взглядом

Интересно, как он вообще догадался, что у меня холодеет в ногах, когда я с ним разговариваю?

Белка зевает.

— Иди спать. И не думай о лапах.

— У меня не лапы, — ядовито замечаю я. А, в целом Белк прав. Думать попусту вовсе не обязательно.

Я ухожу спать, а в темноте, закрыв глаза, продолжаю заниматься в голове. Но уже совсем лениво. Так, словно кормлю воробушков. Когда засыпаешь — всё получается хорошо. А когда лишний раз думаешь — только почём зря отвлекаешься.

Глава шестая

Наконец настаёт день, когда я чувствую что, наконец, могу играть несогнутыми пальцами. В доказательство провожу по клавишам знаменитую Монковскую подпись целотоновой гаммой. И ощущения, в пальцы забившиеся меня не обманывают. Каждый мой палец — собака, посаженная на цепь. Каждая собака, посаженная на цепь — разряд электрический.

Ощущаю себя при этом глупо — не то клоун, не то фокусник, не то чудак с пальчиковыми куклами, читающий детям сказку перед сном. Кабинетный рояль «Эстония» — это теперь не рояль, а барабан, или пень, на котором дрова рубят. И я угрохаю его за пару недель с такой техникой. Но неплохо, всё равно неплохо, — думаю я и впечатываю в клавиши «Эстонии» Монковский свинг. Он получается сам собой. Под пальцами проваливается ми бемоль четвертой октавы. И это тоже хорошо. Музыка звучит так, как будто это вовсе не я играю. Так просто такой бит из этого роялишки не выбьешь. Уверенно, ёлки палки, всё это звучит, и странно, чёрт побери — не музыка, а странный спорт, паралимпийские игры. Но ведь эти игры смотрть куда интереснее, чем настоящий спорт — может быть только биатлон не менее интересен, по причине своей абсолютной инопланетности. Чувствую себя как безумно талантливый инвалид. А ведь я теперь и есть инвалид, — не абы какой, а с двойной, с лишней как хромосома у даунов порцией дебиловатой уверенности.