Тело Кристины - [2]

Все, что до поры до времени было смыслом моей жизни, улетучилось однажды в момент одного гнусного открытия: она меня не любила. Кто слишком часто повторяет, что жизнь гроша ломаного не стоит, плохо кончит. В лучшем случае бандитом, в худшем — калекой. Поскольку я не в состоянии взломать даже кухонный шкаф, моя участь автоматически становится той же, что и у безвременно скончавшихся от ожирения. Говорят, их извлекают с семейного траходрома строительной лебедкой, если им вдруг нечаянно взбредет в голову испустить дух. Я могу им только позавидовать. По крайней мере, они до последнего дня шпенделяли на своих двоих, спокойно топая от кухни до сортира, а оттуда до дивана с телевизором. Главное, они никогда не забывали питать свои драгоценные слоновьи туши. Пользовались ими как хотели. И ни при каких обстоятельствах не желали им засохнуть, а себе — сдохнуть. А вот я вешу сорок два килограмма. Это так забавно — наблюдать, как твое тело тает на глазах. Чувствуешь себя Алисой в стране чудес, которая откусила грибок справа и в то же мгновение стала ростом с клопа. Нам кажется, что наша шкура толста. На самом деле — это тонюсенькая пленочка! Мы с вами — кожа да кости. А между костями гуляет ветер. Мясо, жир и пресловутые мускулы… Наше тело — это тюбик с пенкой для волос в дамской косметичке, взбитые сливки. Человек хрупок, тонок и рвется легко. Как колбасная оболочка. Лучше не кантовать! Мы шпигуем себя всякой всячиной ради лучших продаж сезона. Мы едим, чтобы выглядеть живыми. Мы едим для того же, для чего ежедневно складируем в своей голове урожай чужих мыслей. Мы едим по тем же причинам, по которым нас ежевечерне с головой засасывает омут массовой культуры. Мы едим, чтобы однажды поставить на обеденный стол фуа-гра из собственной печени и чтоб жирность, как говорится, была по вкусу.

Голод открывает в нашей жизни новые перспективы. Первое время только о нем и думаешь, чтобы усвоить главное. В иерархии человеческих органов желудок занимает бесспорное первое место. Первое время он бурно проклинает всё и вся от своего собственного имени, затем от имени всего собора многострадальных членов организма. Внутренние органы орут благим матом. Заявляя о себе в полный голос, они ходят ходуном в знак протеста. Чтобы утихомирить их, приходится поворачивать эволюцию вспять, загонять себя обратно в зародыш и кусать себя до крови, чтобы перехитрить боль. Но к чему только человек не привыкает! И вот тут-то наступает самая неприятная стадия: начинает возникать мозг. В голове начинают роиться сценарии идеального убийства, один вдохновеннее другого, с романтическими подробностями. Скажу вам больше, я тут недавно открыл в себе креативную жилу. Однако ее продуктивность быстро приняла угрожающие размеры. Раскрепощенный мозг ликовал, ощутив ослабление гнета со стороны бренной оболочки. Нескончаемые вариации на тему «жить или не жить?», вроде бы обузданные с младенчества неожиданные склонности, подсознательные желания, казалось бы, подавленные навечно, — все вдруг вышло на свет. И под занавес этой органической эпопеи, как показатель невиданной широты голодного диапазона, меня начали посещать видения лучшего мира, сокровенного, полного тайн и открытий. Голод стимулировал мое саморазвитие. Я обязан ему воображением, которое научило меня, что класть в рот, а чем занимать голову. Цветная капуста кормит в течение дня, поверьте моему горькому опыту. Ее надо мусолить во рту и крошить по крупинкам. Когда жена вернется с работы, от кочана останутся рожки да ножки. Я знаю, что она каждый вечер инспектирует кухонные шкафы и холодильник, догадываясь по пустотам на полках, насколько я набил брюхо. Мы не виделись с ней уже несколько месяцев. Зачем нарочно стравливать львицу и хрупкого олененка? Мало ли что может прийти в голову львице. Понятия не имею, что у нее там творится. Но ненавидит она меня точно. За то, что мне удалось снять с нее маску. Вне всякого сомнения, она желает моей смерти. Но ей слабо. Она никогда меня не убьет. Кишка тонка. А ведь для этого надо так немного! Например, просто поехать в отпуск… Сколько милых кроликов, забытых дома в июле, были найдены хозяевами в конце августа на последней стадии разложения. Клетка-то заперта. Она уже давно могла не оставить мне ни малейшего шанса: пустые ящики на кухне и я — кролик. Она упустила свой шанс.

2

— А что ты об этом скажешь?

Я брезгливо потыкал пальцем второсортный палас с халтурным переплетением желто-красного цвета в таком сочетании, что стошнило бы даже бывалого моряка.

— Он неплохо бы смотрелся на паркете в гостиной, — ответила она на полном серьезе.

Уже неделя, как я тестировал ее по всем параметрам. Она понятия не имела о моих глубочайших сомнениях по ее поводу, и у меня хватало ума не показывать ей ни сном ни духом свои опасения. Хотя, вспоминая о той жизни, я до сих пор тешу себя бессмысленной надеждой, что какая-нибудь другая, более ловкая, более сообразительная и, как следствие, более симпатичная — одним словом, другая, заметила бы косые взгляды, фальшивый тон, наигранные жесты, да мало ли что еще! Я перестал быть самим собой, и она, влюбленная каракатица, она это тут же уловила. В глубине души мы оба ненавидели японскую кухню, и поэтому в ту пору я регулярно объедался модными суши. Мы оба испытывали первобытный страх перед непарнокопытными, и поэтому каждую субботу я рисковал жизнью на спине у глупейшей твари под названием «лошадь». Она послушно принялась обожать сырую рыбу и запах свежего конского навоза. Убого мы выглядели — два сапога пара, сражаясь с китайскими палочками в дешевом ресторане и тряся почками на скорее неуклюжих, чем опасных платных клячах. Даже если вы узнали себя, это не смешно. Я все ждал, когда она наконец проколется и покажет себя. Но она держалась паинькой. Как будто последний раз в жизни бросала вызов судьбе. Сильная женщина. Она улыбалась мне со своей платной кобылы как умственно отсталая. Временами этого было достаточно, чтобы развеять мои тайные сомнения. В те счастливые мгновенья мне казалось, что яйца жмут мне просто невыносимо. Я обращался с ней по низшему разряду, я склонял ее, как мог, но она стойко корчила из себя самую счастливую женщину на свете. Как же ты пересидела, бедная девочка.