Тельняшка - моряцкая рубашка - [15]

Ущипнул себя - больно. Засмеялся. Заплакал. И сам себе сказал:

- Ай да Илья Григорьевич! А?

Он устал. Он устал больше, чем уставал на мыловарне, пронося через проходную восемь кусков мыла. Рубашка прилипла к спине. Во рту было сухо. Кружилась голова.

Выпил воды. Деньги из тазика спрятал в карман. Расправил усы.

Шагнул к машине, крутанул ручку: хруст! Дзинь!

- Господи, - сказал Илья Григорьевич, - бумажные, хрустящие, а позванивают, как золото. Новенькие, как из жести. Миленькие вы мои, родные! Любимые! Ненаглядные.

Он говорил сам с собой и между тем крутил ручку: хруст! Дзинь!

Ещё раз: хруст! Дзинь!

Ещё: пш... ш... ш...

Что такое? В тазике листик белой бумаги. Ошибка? Опечатка? Слишком быстро крутанул ручку. Так нельзя. Надо спокойнее. Ну же, Ежин, ну!

Пш... ш... ш...

Опять белая бумажка. И опять. И снова. И снова... Тазик весь белый. Белые листочки, как снег, устилают комнату. Илья Григорьевич крутит. Стучит ладонью по крышке машины, по бокам. Бьёт её, тормошит, встряхивает. Толкает и снова крутит.

Одна белая чистая бумага.

И тогда Илья Григорьевич вскрывает машину и видит, что это не машина, не печатный станок, не деньгоделатель, а просто ящик с приспособлением, которое выбрасывает бумагу, что заложена внутрь. Если деньги туда заложены - вылетают деньги. Если белая бумага - вылетает белая бумага.

СКАНДАЛ

Ежин прибежал к Емельяну Петровичу, когда мы с ним оформляли полуботинки.

"Оформить ботинки" - так говорил дядя Емельян. И ещё этот момент он называл так: "Спуск корабля". Поясню. Корабль строится на суше. Он готов, окрашен и расцвечен флагами. Но он ещё не корабль. И вот наступает торжественный момент. Старый рабочий - кораблестроитель - выбивает клинья: корабль вздрогнул и пошёл. Пошёл по рельсам, смазанным салом. Пошёл всё быстрее и быстрее - в море, в свою стихию, в жизнь - служить людям, носить их на себе, радовать и оберегать. И вот первый всплеск. Два белых фонтана брызнули в том месте, где корабль коснулся воды. Кружевами запенилось море. Поплыл корабль. Играет музыка. Люди кричат "ура".

Когда мы с дядей Емельяном освобождали ботинок от колодки, музыка не играла и "ура" никто не кричал. Но момент этот тоже был очень торжественный.

Ботинок в колодке очень красив. Гладкий. Упругий. Чуть блестящий. Каблук и подошва навощены так, что в них смотреться можно. Всё хорошо. Но ботинок ещё не ботинок. Он только украшение: колодка, обтянутая кожей. На ногу такой не наденешь. В нём деревянная колодка.

Но вот Емельян Петрович говорит мне:

- Выбивай!

Я беру молоток и тихонько постукиваю по клинышку в колодке. Раз, другой, третий. И вынимаю этот клинышек. Колодка сразу же делается худой, в смысле - тощей, ну, в общем, теряет свою упругость. И вынуть её ничего не стоит.

Вынимаю колодку и смотрю на ботинок. Не потерял ли он свою форму, не сморщился ли, не покоробился ли?

Нет!

Емельян Петрович говорит:

- Хорошо!

"Да, - думаю я, - тут лучше, чем на Обувке".

В это время раскрывается дверь, и в комнату вбегает Ежин.

- Жулик! - кричит он с порога. - Обманщик! Негодяй!

Дядя Емельян разглядывает новый ботинок. Он поворачивает голову и говорит:

- Тише. Тут люди работают.

- Работают?! Интересно! Что они такое работают? Фальшивые деньги из белой бумаги работают? Или, может быть, бриллианты из стекла? Золото из меди? А?

Емельян Петрович протягивает мне новые полуботинки и говорит:

- Протри рант. Навощи ещё правый каблук. И упакуй, мил человек! Потом поворачивается к Ежину: - Вам кричать нельзя.

- Почему, позвольте вас спросить? Отдайте мои деньги.

- Вы их получили - ваши девяносто рублей. Вместо старых бумажек новыми. Вы же их так любите - новенькие, хрустящие.

- Не морочьте мне голову! Отдайте мне двадцать тысяч. Слышите?! Или...

- Или что?

- Или я пойду в милицию.

- Вот туда вы как раз не пойдёте. Хотя вам, Ежин, и прямая туда дорога. Но вы побоитесь, скажу я вам.

- Отдайте мои деньги! Деньги мои! Отдайте. Где мои деньги?

Емельян Петрович, казалось, совсем не слушал Илью Григорьевича.

Он подошёл к раскрытому окну, за которым был виден асфальт.

- Видите? - сказал дядя Емельян, как бы ни к кому не обращаясь. - Их нет у котла. И скоро их совсем не будет на улице, ни на одной... - И вдруг, резко повернувшись к Ежину, громко крикнул: - Слышите? Вы!

Нет. Ежин не слушал дядю Емельяна. Он подошёл ко мне и сказал:

- Мальчик, мы же с тобой знакомы. Ты школьный товарищ моего Жени. Ты же не хочешь быть соучастником этого жульничества. Скажи, чтобы он отдал мне деньги. Скажи, дорогой мальчик, а то я пожалуюсь твоему отцу. А?

- Не советую жаловаться его отцу, - сказал Емельян Петрович. - Теперь ему, правда, приходится мало есть, но силы у него ещё сохранились. Руль на дубке поворачивает одной рукой. Вас тоже сможет взять на одну. У них лестница. Третий этаж. Учтите.

Ежин не унимался. Теперь он тихо говорил дяде Емельяну:

- Помиримся?

- А мы и не ссорились.

- Нет, вы меня не поняли. Помиримся на пятнадцати тысячах. Подумать только, кроме тех двадцати, что я отнёс в банк, один только курорт и проезд для жены и Жени встали мне в пять тысяч... Ну хорошо, дорогой Емельян Петрович, тринадцать. По рукам. Ваша мастерская даст большую прибыль. А?