Телевизор. Исповедь одного шпиона - [53]
Странное чувство поглотило меня. Ведь я знал, я предчувствовал, предвидел, что так и будет, и не сделал ничего, чтобы предотвратить неизбежное. И теперь я один, совсем один, без сочувственника, без единой живой души, способной дать утешение моему разбитому сердцу…
– Die Kosaken! – раздался рядом со мною женский голос. – Господи, как же интересно, должно быть, жить в этой Сибири!
Я поднял глаза и увидел за соседним кофейным столиком немецкую девушку, читающую точно такую же, как у меня, газету.
– Вы так считаете? – раздраженно проговорил я. – По-вашему, это интересно? Расстрелы людей? Насилие? Деспотия?
– Конечно, – невозмутимо кивнула она. – Ведь это так будоражит кровь! Воспользовавшись страстью влюбившейся в него дочери… Ах, как много я бы отдала за то, чтобы быть дочерью сибирского губернатора! А эта женщина, Татьяна, ведь она стала королевой казаков; какая судьба! Ради такой судьбы и умереть не жалко… Всё лучше, чем ничего не делать и пить дурацкий кофе…
На ней был костюм амазонки; из-под маленькой треуголки выбивались каштановые волосы; настоящие волосы, не парик, подумал я. Она была красива; но ее лицо немного портил маленький, вздернутый нос, усыпанный рыжими веснушками.
– Россия совсем не такая, как вы ее себе представляете, – сказал я. – Это угрюмая, северная страна, и жители ее самые обычные люди, более всего размышляющие о бытовых нуждах. Ich komme aus Russland…[165]
Честно говоря, я с трудом помню всю ту ахинею, которую я нес потом. Я рассказал ей, что я учусь в университете по личной протекции Е. И. В., что я знаком с графом Паниным, и что я состоял на службе в русской коллегии иностранных дел, и еще что я вожу дружбу с калмыцким генералом.
– Я Фефа, – сказала амазонка. – Странное имя, правда? Мой отец некоторое время служил французскому королю, в жандармерии. А потом началась война, король заболел и дал обет в случае выздоровления построить новую церковь в честь святой Женевьевы[166]. Не знаю, святая помогла или лекарства, но Людовик выздоровел. А тут как раз родилась я. И отец решил назвать меня тем же именем, чтобы подольстить королю, наверное. Это по-французски Женевьева, а по-немецки Фефа, просто Фефа.
Фефа рассказала, что играет и поет в любительском театре.
– Вообще, мы обычно играем только водевили, причем я обыкновенно играю мужчин, ха-ха-ха, но на этот раз мы решили поставить историческую пьесу, про одного немецкого рыцаря, Götz von Berlichingen…[167] Приходите к нам на репетицию; Гогенталише-хаус, рядом с площадью…
Я сказал, что тоже играл в Петербурге в придворном театре.
– Мой отец, – продолжала болтать она, – нанял мне учителя пения, signor Manservisi. Он думает, если выполнять мои желания, то и я выполню его прихоти, стану послушной девочкой и меня можно будет выгодно выдать замуж. Как бы не так! Я сбегу, обещаю, сбегу, и буду выступать в Париже, и петь для самого дофина… А вы в России катаетесь на коньках? Говорят, Мария Антуанетта лучше всех на свете катается на коньках…
Я усмехнулся: мне вспомнилось письмо, однажды попавшееся мне на глаза в архиве К. И. Д.; автор письма, английский доктор, всё мечтал о пышногрудой русской красавице на коньках. Фефа тоже засмеялась. Мы начали прощаться; она встала; она была выше меня почти на целую голову.
Вскоре ударили рождественские морозы. Фефа несколько раз таскала меня на репетиции Берлихингена, а потом на каток. Всюду она представляла меня как своего рыцаря и поклонника, себя же называла frouwe, прекрасной дамой; ей нравилось такое распределение ролей. При этом любой разговор о чувствах, тем более о физической близости, она прерывала быстрым переходом на другую тему.
У Фефы была врожденная способность управлять окружающими ее людьми, заставлять их делать то, что ей нравится. Ее театральный кружок состоял в основном из любителей дремучей немецкой старины; странным образом они мешали эту старину с революционными идеями, с Руссо, с дрянной мистикой. Мне было смешно слушать их разговоры. Почему-то я чувствовал себя всё повидавшим и всё перечувствовавшим стариком. Но мне нравилось быть рядом с нею, нравилось видеть перед собою ее каштановые волосы, слышать вечно пустой и бессмысленный треп о высоте поэзии и чистоте дружбы.
Мне стало лучше; возможно, думаю я сейчас, мою болезнь приглушила юношеская любовь, а, возможно, на мое возвращение в мир живых из призрачного небытия повлиял тогда дух царившего в Саксонии лютеранского Рождества, запах елей, звон стеклянных игрушек, свет Вифлееемской звезды и вкус немецкой еды, влетавшей нам, русским студентам, в копеечку.
Глава двадцать седьмая,
в которой я не верю в вечную жизнь
Именно в тот сочельник я познакомился с Фефиным отцом, типическим зажиточным немцем, большой шишкой в каком-то саксонском департаменте; во главу любого дела герр Гауптман (так его звали) ставил прагматическую полезность вещей и людей. Представь себе, любезный читатель, безусое, безбородое лицо, лоб, переходящий в небольшую лысину, сильно выступающие назад виски, стоящие вверх седые волосы и всепоглощающую дотошность. С порога он задал мне кучу вопросов и разве что не обнюхал меня, дабы выяснить, что я за фрукт.
