Телевизор. Исповедь одного шпиона - [39]

Мы вышли, одевшись потеплее и поплотнее; не успели пройти и версты, как признаки мора явственно проступили отовсюду; по Сретенке шла целая испанская процессия с факелами: несколько телег с покойниками, плачущие бабы и мортусы[126] в кожаных балахонах с граблями, перекинутыми через плечо, подобно ружью.

– Скока-т сёдня? – спросил один мортус у другого. – Восемьсот?

– Не, – лениво отвечал другой, – восемьсот не будет; семьсот с мелочью.

– Может быть, так и чума-т на убыль пойдет…

– Может и пойдет…

Вышли к Лубянке; здесь всё было еще хуже: повсюду валялись неубранные трупы; иногда мортус подходил к трупу, цеплял его граблями и звал полицейскую подводу; некоторые трупы выбрасывали из окна прямо на улицу, а затем захлопывали ставни.

– Боголюбивая Царице, неискусомужная Дево Богородице Марие, моли за ны Тебе Возлюбившаго и рождшагося от Тебе Сына Твоего, Христа Бога нашего, – перекрестился Михалыч. – На тебя, Богородице, одна надежда моя…

Дошли до Китай-города, отсюда виднелись уж башни Кремля; я застыл в сомненьях.

– Ну ты как, – строго сказал Михалыч, – со мною пойдешь Богоматери поклониться или в свой хохловский архив; выбирай…

– Богоматери, – отвечал я, весь дрожа от холода и страха.

У Варварских ворот было большое стечение народа.

– Да что же это такое делается, братцы! – кричал какой-то дворовый, то скидывая шапку на землю, то вновь поднимая ее и надевая на голову. – Мы эти деньги всем миром собирали, жертвовали пресвятой Деве, а он теперь на них лютеранских баб угощать будет… Грабят Богородицу!

– Ты выпил, брат; так ступай домой, – отвечал плюгавый чиновник. – Нечего хаять доброе архиерейское имя…

– Доброе! Да какое ж оно доброе, ежели сей архиерей, а по-нашему вероотступник, чудотворную икону повелел от народа спрятать…

– Икона не спрятана, а убрана на время, во избежание распространения чумы; чем больше людей толпится, тем больше заразы; тёмные вы люди! простой медицины не понимаете…

Мне вспомнился почему-то разговор Эмина с таинственным дьячком или семинаристом на набережной Фонтанки: «А православные целуют иконы. – То есть целовать Богородицу так же неправильно, как курить кальян?» – «Он никакой не семинарист! – вдруг пронзила мой разум странная мысль. – Он никакой не семинарист! Нигде в Евангелии нет таких слов, о скорпионах и огне, сдирающем кожу с головы… Ни в Новом, ни в Ветхом завете…[127] Этот человек был вообще не христианин…»

– Это мы-то тёмные? – закричал дворовый, на этот раз решительно, совсем уж бросая шапку наземь и начав топтать ее ногой. – Нас свет Христов спасает; и просветися лице его яко солнце, ризы же его быша белы яко свет. Ты во что веруешь, в науку свою медицинскую или в преображение Господне?

– Одно другому не противоречит, – сказал чиновник. – Земные дела медицинские, а Бог у каждого в душе.

– Да он и не христианин вовсе, – крикнул другой дворовый. – Это Николашка, архиереев племянник; он колдун; бейте его!

Я отшатнулся; в ту же минуту зазвонил набат; очевидно, кто-то из богомольцев залез на колокольню; толпа побежала к Кремлю; растекаясь потоками: один – на Красную площадь, другой – через Васильевский спуск к реке; третья волна ударила прямо в Спасские ворота; пробили часы; заиграла немецкая музыка, Ach, du lieber Augustin[128].

– В Чудов! В Чудовом икона!

Волна разорвала нас с Михалычем, и я потерял своего проводника из виду.

Глава двадцатая, в которой Александр Невский завоевывает Персию

Представь себе мои чувства, любезный читатель: всего день назад я ехал с Батуриным по тракту, за неделю до того тихо-мирно зевал над реляциями, как вдруг я, подобно природному англичанину Крузу, оказываюсь на диком острове; только вместо американских калибанов – разъяренная толпа староверов. Необъяснимая тоска вдруг овладела мной. Я в Москве, в сердце российской истории, а в голове моей полный раздрай; кто я и какова моя будущность; мне захотелось бросить всё и бежать по рязанской дороге в Рахметовку. Бежать! Бежать – как можно скорее, пока не заразился чумою, пока какой-нибудь пьяный дворовый не завел разговора со мною и не распознал во мне вольтерьянца. Я начал придумывать, как преодолеть карантинные заставы, но потом решил, что нужно следовать долгу, и пошел назад.

Тем временем, размышляя, я добрался до Донского монастыря. Длинная красная стена привлекла мое внимание, я пошел вдоль нее, касаясь рукой.

– А ну, стой! – крикнул мне какой-то человек; он подошел ближе, и я узнал плюгавого племянника архиерея, которого намеревалась побить толпа. – Ты чего здесь выведываешь?

Я представился и сказал правду.

– Вот как, – с удивлением проговорил племянник архиерея. – Архивный юноша, значит. А письмо у тебя есть рекомендательное?

Я протянул ему записку.

– «Семен Мухин, шестнадцати лет; проявил себя талантливым и способным юнкером; направляем в московский архив К. И. Д. на попечение историографа Мюллера, для изучения российской истории, к коей он испытывает большее рвение, нежели к иностранным делам. Панин». Как же так получилось, что тебе сам Панин рекомендательное письмо выписал? Ты родственник ему?

Я соврал, что однажды случайно поспорил с Никитой Иванычем в доме на Мойке, был или не было парламента в древнем Киеве и Новгороде, и что случайный разговор перерос в регулярный фавор. Ничего такого на самом деле не было, рекомендательное письмо было самым обычным, написанным по просьбе Батурина, но я решил, что если уж врать, то врать до конца.