Телевидение. Закадровые нескладушки - [18]

После летучки меня вызывает Егоров: «Пиши заявление об уходе по собственному желанию, если не хочешь вылететь по статье. Я к тебе относился с таким уважением и доверием, а ты мелкий пакостник!» И тут я ему говорю: «Вы меня за что уважаете, Вилен Васильевич? Как человека, на которого можно положиться, который никогда не предаст. Так?» – «Ну, допустим, так», – отвечает Егоров. «Лев Яковлевич Елагин мой учитель. Как же я его могу предать? Вы тоже мой учитель. И вас я никогда не предам. Вы это знаете. Это мои принципы. Может быть, они старорежимные. Но какие есть». Егоров помолчал, ехидно улыбнулся: «Хитер. Иди с глаз моих, Меерович-Данченко». Так он меня называл, когда я его радовал какими-то особенно интересными программами. И я понял, что он отошел. Грозу пронесло…

Потом мы с Елагиным пили кофе в буфете. «А ты здорово рисковал», – говорит он. «А вы не рисковали, когда мне, зеленому юнцу, разрешили ставить такой сложный спектакль?» – «Я другое дело. Я уже пожил, – говорит он. «А мне еще жить и жить, – отвечаю я. – Но главное не в этом. Главное – эстафета добра».

Не знаю, как было дело с эстафетой добра, но эстафету профессионализма на Центральном телевидении соблюдали. 30 % среди работников ЦТ были ветераны, 50 % – люди зрелого возраста и 20 % – зеленая молодежь. Таким способом соблюдался баланс преемственности, профессионализма и традиций. Творческих работников набирали только по конкурсу. Все проходили через густое сито Худсовета и Режиссерской коллегии. Я сам прошел по конкурсу, а это было 50 человек на место. Вот почему на Центральном телевидении было много талантливых профессиональных людей. Да, были и «позвоночники», но абсолютное меньшинство.

Затем наступили новые времена и новые правила. В 1995 году Ельцин, как шубу с барского плеча, отдал телеканал «Российские университеты» Гусинскому, и профессионалов, штучный товар, коллектив, который создавался десятилетиями, в одночасье выбросили на улицу за ненадобностью. Избирательная кампания оказалась для него важнее духовного здоровья нации. А ведь советское образовательное телевидение, по признанию ЮНЕСКО, считалось одним из лучших в мире. Недавно на страницах «Московского комсомольца» главная АБВГДейка Таня Черняева с болью в сердце говорила, как было разрушено детское телевидение. Но и так же одним росчерком пера было разрушено образовательное телевидение, одно из лучших в мире. Ломать – не строить. Это мы умеем. Недаром пели 70 лет «Весь мир насилья мы разрушим». И никак остановиться не можем. Сколько поколений детей лишили детского вещания, а сколько поколений школьников и студентов – образовательного. Не пора ли восстанавливать разрушенное?

В августе 68-го

Ввод наших войск в Чехословакию в 1968 году рикошетом ударил и по мне, правда, не так больно, как по моим чешским коллегам, но ощутимо. Ведь 21 августа – первый съемочный день моего дипломного спектакля «Театральный разъезд» по одноименной пьесе Н. В. Гоголя. Заранее приезжаю на Шаболовку, ставлю декорации, ищу ведущего оператора, с которым мы заранее разработали всю партитуру съемок. А его нет. Ночью улетел в Прагу. Я в шоке, можно сказать, в нокдауне. Ищу звукорежиссера. Его нет. Тоже улетел в Прагу. И художника нет. Улетел в том же направлении и в то же время. Слава богу, рабочие-постановщики остались. Настроение жуткое. У актеров – тоже. Не до смеха. Мы с Андреем Мироновым, исполнителем роли Хлестакова, еще на репетициях решили делать его героя фигурой трагикомической. Это больше соответствовало ситуации того времени. Идут последние приготовления к съемке. Ассистенты операторов, улетевших в Прагу, занимают свои места за камерами, реквизиторы вносят антикварную драгоценность, стол, работы русских мастеров начала XIX века. Этот стол после двадцати подписей я получил под личную ответственность только для съемки одного эпизода. Итак, реквизиторы с дрожью в руках смахивают с него пыль веков, актеры занимают свои места, и Миронов – Хлестаков спокойно, без всяких ужимок начинает свой монолог. Идет съемка с монитора, вся сцена по свету притушена, только стол сверкает всеми своими антикварными прелестями. Миронов – Хлестаков спокойно и даже устало как-то говорит: «Ну да… С Пушкиным – на дружеской ноге». – И с какой-то внутренней болью продолжает: – Бывало, говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, как-то все, брат, говорит». И с жестом безысходного отчаяния со всей силы бьет кулаком по столу, как будто этим жестом хотел выразить все свое возмущение текущим моментом. И вдруг я с ужасом, как в кошмарном сне, как в замедленной съемке, вижу – витые, инкрустированные, антикварные ножки стола расходятся в разные стороны, крышка опускается вниз и вслед за ней туда же медленно ныряет Хлестаков – Миронов. Перед объективом мелькают его ноги в антикварных штиблетах с дырявыми подошвами. И все это сопровождается истеричным хохотом в студии и в аппаратной. Вот она, непридуманная трагикомедия. Для меня это был смех сквозь слезы. Весь мой гонорар за этот спектакль ушел не на покупку первого в моей жизни костюма, не на подарок любимой девушке, не на поездку в Крым. Весь мой гонорар ушел на починку древней антикварной ценности, сраженной эхом чешских событий.