Телесные повреждения - [10]

Перед Ренни стоит маленькая женщина, в ней нет и пяти футов росту. На ней пальто из искусственного меха и черная шерстяная жокейская кепка, лихо заломленная на ухо. Сейчас она обернулась и смотрит снизу вверх на Ренни.

— Это плохой человек, — произносит она. — Не имей с ним ничего общего.

И протягивает Ренни большой пластиковый пакет, полный сырных палочек. Из-под козырька кепки с темного морщинистого лица выглядывают ее глаза. Ей должно быть не меньше семидесяти, но точно сказать трудно. Глаза яркие, открытые, озорные, глаза настороженного ребенка.

— Это мой внук, — говорит она. Распахивает пальто, и перед Ренни открывается оранжевая майка, на которой большими красными буквами написано принц мира.

Ренни никогда раньше не видела религиозных маньяков так близко. Когда она училась в университете, ходили слухи, что студент с экономического факультета однажды ночью пробежал по общежитию с воплями, что он прародитель Девы Марии, но это списали на предэкзаменационную усталость.

Ренни улыбается как можно естественней. Если эта женщина считает себя святой Анной или еще кем-нибудь в этом роде, лучше ее не расстраивать, по крайней мере, не в очереди на таможню. Ренни берет несколько сырных палочек.

— Да, это мой внук, — говорит женщина. Она чувствует, что ей не верят.

Подходит ее очередь, и Ренни слышит, как она говорит таможеннику визгливым голосом.

— Создашь мне проблемы, мой внук надерет тебе задницу.

Это, похоже, производит нужный эффект, таможенник немедленно проштамповывает ее паспорт, и она проходит.

Когда он подходит к Ренни, то, видимо, чувствует, что должен быть в два раза строже. Он изучает ее паспорт, хмурится, разглядывая визы. Он носит толстые очки и сдвигает их на кончик носа, а паспорт держит на вытянутой руке, как будто от него дурно пахнет.

— Рената Уилфорд? Это вы?

— Да, — произносит Ренни.

— Не похоже на вас.

— Плохая карточка, — говорит Ренни. Она знает, что похудела.

— Пропусти ее, парень, — окликает его один из полицейских, но таможенник игнорирует его слова.

Он злобно смотрит на нее, потом на фотографию.

— Какова цель визита?

— Простите? — Ренни делает усилие, чтобы понять вопрос. Она оглядывается в поисках доктора Минога, но того не видно.

— Что вы здесь делаете? — Он таращится на нее, его глаза увеличены линзами.

— Я писательница, — говорит Ренни. — Журналистка. Пишу для журналов. Делаю путевой очерк.

Человек бросает взгляд на двух полицейских.

— О чем вы собираетесь здесь писать? — спрашивает он.

Ренни улыбается.

— О, как обычно, — говорит она. — Вы же знаете, рестораны, достопримечательности, все такое.

Таможенник фыркает.

— Достопримечательности, — произносит он. — Тут не разбежишься.

Наконец, штампует ее паспорт и пропускает.

— Пишите хорошо, — говорит он, когда она проходит мимо. Ренни думает, что он ее поддразнивает, как это сделал бы его коллега в Хитроу, Торонто или Нью-Йорке. Они бы сказали: «Удачи, солнышко, или милочка, или дорогая». Они бы улыбнулись. Но когда Ренни оборачивается, чтобы улыбнуться в ответ, то видит, как он смотрит прямо перед собой, через стекло на летное поле, где в темноте самолет уже развернулся и теперь заходит на взлет между рядами белых и голубых огней.

Ренни меняет немного денег, затем выжидает, пока усталая женщина в униформе пошарит в ее сумочке и чемоданах. Ренни говорит, что ей нечего заносить в декларацию. Женщина делает пометку мелом на каждом чемодане, и Ренни проходит сквозь дверь в главный зал. Первое, что она видит, это большой плакат, который гласит: ПОДНИМАЕТ НЕ ТОЛЬКО НАСТРОЕНИЕ. ВАС СЛОВНО ПРИШПОРИВАЕТ. Нарисован петух. Оказывается это реклама рома.

Снаружи толпа народа, это шоферы такси, и Ренни идет с первым же, который берег ее за локоть. В обычной ситуации, она бы с ним поговорила, расспросила бы: пляжи, рестораны, магазины. Но слишком жарко. Она погружается в зефироподобную обивку машины, пережиток пятидесятых, и шофер чересчур быстро едет по извилистой узкой улице, гудя на каждом повороте. Машина едет не с той стороны дороги, и Ренни не сразу вспоминает, что на самом деле это английская система.

Они взлетают на пригорок, мелькающие дома трудно различить. Фары выхватывают из темноты крупные кусты, обрамляющие дорогу, с пышными красными и розовыми цветами, они напоминают Ренни бумажные цветы на школьной вечеринке. Теперь они уже в освещенной части города. На перекрестках и перед магазинами толпы людей, но они не гуляют, а просто стоят или сидят на ступеньках или стульях, словно в комнате. Через открытые двери струится музыка.

На некоторых мужчинах вязаные шерстяные шапочки, как стеганые чехлы для чайника, и Ренни поражается, как они могут в них выдерживать в такую жару. Они поворачивают головы вслед за такси и некоторые машут и кричат, скорее водителю, чем Ренни. Она начинает ощущать себя очень белой. Она напоминает себе, что их черные не такие, как наши: затем соображает, что под «нашими черными» она подразумевает злобных негров в Штатах, в то время как «наши» должно означать именно этих. Выглядят они вполне дружелюбными.

Тем не менее, Ренни находит их праздность раздражающей так же, как и у себя на родине. Слишком это напоминает тинэйджеров на рыночных площадях, стадо. Она вдруг обнаружила, что действительно уже не дома. Она вне его, снаружи, к чему так стремилась. Разница между домом и островом скорее не в том, что она здесь никого не знает, а в том, что никто не знает ее. В некотором смысле она невидима. В некотором смысле она в безопасности.