Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху - [16]
Работа по интерпретации Торы была божьим даром для евреев, так как этот вид активности был достаточно конкретным для того, чтобы привязать еврея к интерпретирующему сообществу и достаточно беспочвенным, чтобы сопровождать его везде, где бы он ни скитался. «Тора» не только была названием корпуса еврейской традиции, но и служила священным символом, одним из тех, что оказали глубокое влияние на западный мистицизм. В соответствии с «Сефер Йецира», авторитетным мистическим текстом III–VI веков, двадцать две буквы еврейского алфавита вместе с десятью Сефирот, или числовыми сферами, составляют своего рода космическую ДНК. Как гласит текст, «[Бог] начертал их, вырубил их, счел их, взвесил их, поменял их местами и чрез них произвел все, что сотворено, и все, чему быть сотворенным»>18. Линия алфавита в мистической мысли, усиленная метафизикой неоплатоников, расцвела впоследствии под именем Каббалы. В XIII веке такие каббалисты, как Авраам Абула-фия, пользовались буквами в качестве предметов для экстатической медитации, переставляя их в своем воображении для того, чтобы испытать восторг от созерцания алфавита, в то время как другие отрабатывали различные техники декодирования, основанные на подстановке и перестановке букв с целью выжать эзотерические смыслы из написаной Торы.
Признавая мистическое разнообразие текста, одновременно делая упор на глубоко человеческой деятельности по комментированию и интерпретации, евреи смогли избежать мироотрицающего, апокалиптического трансцендентализма, который часто был свойствен другой великой религии книги, возникшей на развалинах древнего мира, — христианству. Появившись в религиозном карнавале поздней Римской империи, христианство резко контрастировало с языческими мистериальными культами, отдавая почетное место тексту. Хотя ранние христиане подчеркивали устную передачу тайны, или kerygma, «благую весть» искупления через Христа, они все же происходили от еврейского корня и с беспрецедентной страстью принимали машину письма. Еще до того, как евангельские истории о Иисусе получили известность, письма апостолов и лидеров ранней церкви имели широкое хождение по зарождающемуся христианскому миру, помогая распространять благую весть, связуя между собой далекие и подвергаемые гонениям общины. Миссия Павла во многом определялась его влиятельной и широко распространенной перепиской, чей бесспорный авторитет, в свою очередь, отчасти основывался на блестящем выборочном цитировании еврейских текстов. С распространением христианской религии верующие стали производить на свет астрономическое число трактатов, посланий, комментариев, проповедей, описаний мученичеств и синодических писем, и эти писания потреблялись со страстью и серьезностью, не имевшей аналогов в языческом мире. Гарри Гэмбл в своем труде «Книги и читатели ранней церкви» пишет: «Для христиан тексты были не развлечением или ненужной роскошью, а инструментами, представляющими существенную важность для жизни христианина»>19.
Эти инструменты подчас неожиданно принимают технологическую форму. В эпоху роста христианской церкви огромное большинство еврейских и языческих текстов продолжали фиксировать на папирусных свитках. Но по причинам, которые обсуждаются до сих пор, христиане предпочли кодексы — предметы, в основном похожие на то, что вы держите сейчас в руках. В то время большинство язычников считали кодексы эфемерными книгами для записей, предназначенными для частного и утилитарного использования, а не для литературы. Большинство ученых сходятся на том, что христиане приветствовали новое устройство для хранения данных именно по тем же практическим причинам. Кодексы были экономичными, их было легко переносить с собой из города в город, они всегда были под рукой — удобное свойство, когда вы цитируете Писание для того, чтобы доказать свою точку зрения в проверенной временем манере толкователей Библии.
В отличие от свитков Торы, кодексы никогда не почитались в качестве культового предмета, не почитался и язык, на котором они были написаны, — разговорный греческий, бывший в древнем мире lingua franca, рассматривался в качестве единственного языка Бога.[6] Христиане были куда более заинтересованы в тексте как в проводнике для логоса, божьего слова и трансцендентального плана. В то же время формат кодекса порождал чисто христианское чувство религиозного авторитета. Гэмбл утверждает, что в результате сведения всей переписки Павла в один том (а христиане начали делать это почти с самого начала) письма, предназначенные отдельным церквям, обрели «широковещательное» качество писания. Когда объем священных текстов вырос, формат кодекса окончательно победил, ибо он служил великолепным образчиком религиозного авторитета. Когда в IV веке появился итоговый вариант Библии, переплетенная книга позволила ортодоксальным компиляторам создать «официальное издание», которое могло нанести удар по всему разнообразию спорных, странных или еретических текстов, особенно по тем, которые ставили под вопрос верховный авторитет только что созданной Римской церкви.
Хотя христианство поощряло неграмотность паствы, эта религия может быть определена архетипом Книги: единственной, универсальной, обладающей решительным началом и взрывной концовкой. Начиная мультимедийными украшениями, сопровождавшими средневековые рукописи, заканчивая рыночным успехом молитвенника и «буквального слова», оглашаемого современными проповедниками, — медиум книги создал христианский религиозный характер, разжигая в читателе желание повелевать и жажду трансцендентного. В отличие от книг евреев, с их бесконечным хитросплетением комментариев и дебатов, технология христианского слова была куда больше связана с непосредственной, прямой передачей информации, с коммуникацией в самом идеализированном и абсолютном смысле этого слова.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Основание и социокультурное развитие Санкт-Петербурга отразило кардинальные черты истории России XVIII века. Петербург рассматривается автором как сознательная попытка создать полигон для социальных и культурных преобразований России. Новая резиденция двора функционировала как сцена, на которой нововведения опробовались на практике и демонстрировались. Книга представляет собой описание разных сторон имперской придворной культуры и ежедневной жизни в городе, который был призван стать не только столицей империи, но и «окном в Европу».
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
В статье анализируется феномен коллективного сексуального насилия, ярко проявившийся за последние несколько лет в Германии в связи наплывом беженцев и мигрантов. В поисках объяснения этого феномена как экспорта гендеризованных форм насилия автор исследует его истоки в форме вторичного анализа данных мониторинга, отслеживая эскалацию и разрывы в практике применения сексуализированного насилия, сопряженного с политической борьбой во время двух египетских революций. Интерсекциональность гендера, этничности, социальных проблем и кризиса власти, рассмотренные в ряде исследований в режиме мониторинга, свидетельствуют о привнесении политических значений в сексуализированное насилие или об инструментализации сексуального насилия политическими силами в борьбе за власть.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.