Тебе единому согрешила - [25]

Она представляла себе сладкую праздность при отсутствии всяких забот, волнений, сожалений, мечтала о длинных прогулках на пароходе, рука об руку с ксендзом Ришардом, когда ветер так ласково треплет длинную вуаль и целует волосы, о сладостных, коротких, светлых, угарных ночах, когда сад кажется белым, словно в снегу, и ничего нет запретного для страсти и ничего чрезмерного для любви.

Может быть, поэтому она простилась с ксендзом Иодко просто, без слез и тревоги.

Ведь она ехала к счастью…

В Р. Мечку ждала неприятность. Тетка не жила здесь больше. Ее дом перешел во владение какого-то лавочника. В темном бакалейном магазине покупатели толпились около бочек с подозрительной рыбой. Все оглянулись. Толстая женщина дала ей краткие объяснения.

Мечка помнила, как девочкой играла в этом саду. Теперь сад был почти срублен, кое-где торчали кривые, низкие яблони, несколько кустов сирени, а остальное ушло под огород.

Визжали поросята, запертые в хлеву. Чья-то лошадь терпеливо ждала, переступая с ноги на ногу, привязанная у калитки.

Мечка поехала в гостиницу. Сизый туман, такой плотный, что, казалось, его можно ощупать и разорвать руками, опустился на город. Тяжелые, прозрачные капли падали с веток, и молоденькие листочки размякли, как тряпочки.

В гостинице пахло сыростью, едой и уборной. Горничная принесла ей кофе с венскими булочками, расплескав его на подносике. Фактор, молодой щеголеватый брюнет, спросил не понадобятся ли его услуги. Он говорил по-польски. Она послала отправить телеграмму ксендзу Ришарду, сама же пошла в костёл.

Костёл был довольно далеко. Он стоял в глубине широкого и пустого двора. Звонил мальчик-реалист. На паперти, залитой водой, болтало несколько баб. Пол в костёле только что вымыли, и он был влажен и увеличивал холод.

Все хоругви стояли в белых новых чехлах, и этот белый цвет тоже напоминал о холоде.

Костёл был неприятно нов, весь блестел нестертой грубой позолотой, весь дышал краской, маслом, только что купленными материями, деревом едва внесенных скамеек. Гулкое эхо катилось под его сводами. Алтарь старо-розового тона, очень широкий и большой, напоминал гробницу. Над ним уносилась среди хора ангелов мурильевская Мадонна, с выражешем нежного экстаза, почти любовной радости. Искусственные цветы, некрасивые вазы, дешевые ковры, несколько раскрашенных и дурно исполненных статуй, также кощунственное безобразие картин Голгофы в коричневых рамах, — все это испортило чистую и прекрасную гармонию готического костёла.

Женщины и мужчины, еще одетые тяжело, тепло и грубо, пели длинную песнь, припев которой начинался словами: „Ach, Jezu, moj kochany!“ Эти слова: „Ach, Jezu“ мужской голос бросал с глубочайшим, почти негодующем, состраданием; Он возмущался незаслуженной мукой Иисуса. Он находил его милосердие чрезмерным.

„Это никогда не вышло бы так сильно и страстно у женского голоса“, решила Мечка.

Она сидела, пронизанная холодом, сыростью, грустью и бессилием.

„Как я люблю костёл, — думала она с отчаянием, — как я люблю. Каждый камень здесь я готова целовать, вечность готова простоять перед этим на коленях!“

Блаженством и страданием наполнило ее воспоминание о ксендзе Иодко в комже и с лиловой стулой. Она боготворила его в конфессионале. Она опьянялась его мессой.

На другой день Мечка была уже далеко. Менялась местность, менялся климат. Мимо поезда бежали сады, белые от цветущих деревьев. На вокзале продавали ветки миндаля и сирени.

Мечка сделала остановку и поехала на лошадях до следующей станции.

Старые, громадные ароматные яблони высоко поднимались над плетнями. От них ветер приносил свежий, крепкий, чуть-чуть винный запах.

Встречались озера прозрачной, не очень глубокой воды, и деревья вокруг них казались растущими прямо из этой голубо-зеленой прохлады. Дорога часто была вся белая от извести. По краям ее росли редкие, скрюченные, толстые ивы. Мечку наполнила безудержная радость жизни.

Туда, где она была так счастлива с ксендзом Иодко, Мечка приехала ночью. Кипарисы казались черными, застывшими, строго-таинственными, как на гравюрах. А стены домов — мраморно-белыми, чуть-чуть с зеленоватым отливом при луне. Коляска медленно везла ее в гору. Скоро она начала различать шум ручья.

Бульвар и костёл были, значит, близко. В отеле ее помнили и ей обрадовались.

Старичок-лакей в туфлях открыл ей двери в ее комнаты. Веранда, гостиная, светлая мебель — все то же.

Она осталась здесь. Вся охваченная воспоминаниями, она не сомкнула глаз. Утром же встала бледная, разбитая, почти несчастная.

Около костёла кипарисы шумели по-прежнему, ручей бежал и пенился среди камней, но в саду, где ксендз Иодко так усердно сеял цветы, земля была вспахана и посажены новые лозы винограда.

Полное изнеможение охватило ее, когда она увидела плебанию, а у окна — молодого, угреватого ксендза. Она не решалась войти. Он сам вышел к ней. Она спросила о ксендзе Лоскусе. Ксендз Лоскус перевелся в другую епархию, с ужимкой объяснил ксендз. Его глазки горели от любопытства. У Мечки было ощущение, что ксендз Лоскус умер. Она поклонилась и медленно пошла обратно.

„Никогда не следует возвращаться на старое, — думала она, — здесь я была так счастлива. Но уже ничего, ни одного часа не вернется из прошлого. А все мои ощущения стали иными, новыми. Зачем я уехала от Ришарда? Если мы не могли приехать вместе, я должна была бы сидеть дома. Не все ли равно, где умирать? Зато он был бы рядом, зато я могла бы целовать его руки и подарить ему самую восхитительную бессонницу“.