Тебе единому согрешила - [16]

Он находил, что правительство делает хитрость, посылая в глушь ксендза Иодко, человека энергичного и образованного.

— Черт возьми, ксендз Иодко будет дураком, если не сопьется здесь!..

И ксендз Лоскус ушел в сильнейшем раздражении.

Во дворе белили новую плебанию, а ксендз Лоскус жил покуда в крошечном флигельке. Он снял двери с петель и спал на чистом воздухе, уверяя, что иначе задохнется. Его сутана залоснилась, оборвалась и пропахла потом.

Однажды Мечка застала его очень возбужденным. Его суровое лицо римского воина пылало. Он пил коньяк и стучал по столу.

— Чорт возьми, я уже сто раз должен был бы быть епископом… И если бы я был глуп, я бы сделал карьеру. Но я умен на свое несчастие…

В другой раз он набросился на Мечку.

— Я видел вас у конфессионала… Я нарочно не вышел из сакристии. Вы — интеллигентная женщина! Как вам не стыдно! Какие могут быть у вас грехи?.. Влюбились? Собираетесь влюбиться? Ну, и на здоровье! А исповедь — это переливание из пустого в порожнее! Я вас исповедовать не стану.

Он очень рассердился. Несколько раз он возвращался к той же теме. В Бога он верит, в ад и рай кое-как, но все остальное — обряд. И он ненавидит обряд.

Иногда к нему приходили племянницы, воспитанницы Краковского монастыря, гостившие здесь. Они нежно ворковали о добрых ангелах, о добром Иосифе, о том, где лучше молиться — у главного алтаря или в притворах. Ксендз Лоскус угрюмо выпроваживал их:

— Можете не прыгать передо мной… У вашего дядьки все равно — ни гроша за душой.

Бедные девочки краснели до слез.

Он сделал визит Мечке. Она приняла его, как светского. Это ему понравилось. Он оживился, стал остроумным, почти блестящим. Вероятно, он был очень хорош собой в молодости. Они заговорили о целибате. Ксендз Лоскус считал его возможным.

— Я могу поручиться за чистоту некоторых моих товарищей, — спокойно заявил он, — условия нашей жизни очень помогают в этом. Ватикану нужно верное и свободное войско. Ксендз может иметь сотню женщин, если захочет, ему запрещена только одна.

Ирония придала его улыбке оттенок жестокости.

После его ухода Мечка еще долго сидела на террасе.

Ночь была темная и аромат роз силен почти до осязания. Смутные желания забродили в Мечке. С неслыханной для нее дерзостью она хотела взять что-то преступно-увлекательное, грешное от жизни. Чистая и целомудренная, она хотела упиться этим, упиться до пресыщения. Уже по сладости этих мыслей она предвкушала восторг обладания. Любовь к ксендзу Иодко не испугала ее, хотя явилась неожиданно. Она ни минуты не сомневалась, что их тяготение обоюдно. Они только до сих пор никогда не говорили, не писали об этом. Они подходили к счастью робко, неуверенно и хотели вкушать его так, чтобы не уронить ни единой крошки.

Наконец, как прежде перед таинствами, так теперь перед любовью, Мечка хотела приготовить свою душу. Впрочем, уже заранее мысленно принимая его любовь, она ни на минуту не сомневалась, что дорого заплатит за нее. И, покупая счастье страданием, она радовалась, ибо нет ничего безвкуснее, вульгарнее слепого, сытого счастья.

Глава четвертая

В городе появилось много ксендзов. Ждали на день епископа. Епископ приехал, и его чествовали обедом. Между гостями присутствовала и Мечка. Он был высокого роста, с великолепными черными глазами, аристократичный, утонченный, обаятельный, высоко-снисходительный.

Мечка отнеслась к нему с набожным восторгом. Он заметил это, как мужчина, и говорил с ней, как епископ. Вечером он уехал.

Ксендз Лоскус нашел Мечку в своем саду. Она сидела, усталая, но удовлетворенная.

— Какой день! — воскликнула она.

Он посмотрел на нее и изумленно покачал головой.

В эту минуту его сходство с ксендзом Иодко было поразительно.

— Вы полюбили в католицизме худшее — его внешность; лучшее, внутреннее — не заметили.

И после долгого молчания:

— Я боюсь за вас… ваше тяготенье к клиру… Мало шансов на счастье.

Она очень смутилась.

Одну секунду он внимательно смотрел ей в глаза.

— Но ведь я давно все понял, — сказал он.

Слегка насмешливое и вместе с тем нежное выражение его глаз поразило Мечку. Он стоял прямо, как король, и чуточку улыбался.

— Я пережил много. Теперь я — только зритель чужих страданий и своих собственных.

Она воскликнула со слезами:

— Нигде, никогда я не забуду вас!

И, действительно, воспоминание о ксендзе Лоскусе присоединилось потом к воспоминанию о голосе, поющем в Notre Dame de Pâquis, и осталось в ее сердце, одетое парчой и драгоценными камнями. Через неделю ксендз Лоскус уезжал из прихода. Мечка застала в передней несколько человек прихожан, а его самого над чемоданом.

— Ни единого слова, — резко закричал он, — я ненавижу прощания!

Дома Мечку ждали два письма. Первое от Тэкли Лузовской с заграничной маркой. Они снова жили в Женеве, и Стэня Зноско была с ними. Другое — от Риты П. Его Мечка долго сохраняла.

«…Теперь я католичка и мечтаю поступить в шаритки. Вы спрашиваете меня, где я обрела веру? Не знаю, сумею ли я ответить. Переход из одной религии в другую — невозможность без Бога. Первая мысль о переходе — это сильнейшее потрясение, это то, что мы не можем, не смеем приписать себе. Ничто не возмущает меня так, как обвинение ксендзов в пропаганде. У нас, конвертитов, хотят отнять не только разум, но и волю. Не ксендзам, а Богу было угодно привести меня в зимнюю ночь на ступени костёла; не ксендзы, а Бог захотел, чтобы я искала и находила нужные нравственные католические книги; не ксендзы, а Бог столкнул меня с человеком, которого я любила, и который был для меня недостижимым в этом мире. Бог дал мне страдания, как выкуп за слишком большое счастье — быть католичкой. Ксендз Иодко научил меня верить во все, чему учит костёл, слепо и полно. Бог принимает такую веру и укрепляет ее. Теперь я счастлива. Мне кажется, я прошла долгий путь, но я не чувствую никакой усталости».