Театр в квадрате обстрела - [16]

Вера Ивановна Шестакова пела ведущие партии в оперных спектаклях, шли ли они в студии радио, на сцене Малого оперного театра, на концертной эстраде. В первых рядах постоянных слушателей Вера Ивановна обычно видела Петра Андреевича Куприянова, главного хирурга Ленинградского фронта. Петр Андреевич подходил к ней перед выступлением и спрашивал:

— Как же вы петь будете — на голодный желудок?

— Что вы, я сыта, только что поела…

— Что-то незаметно! Вот, возьмите хоть хлеба.

Шестакова, как и другие артисты блокады, получала множество писем. Их сохранилось мало. Но одно хочется привести:

«Глубокоуважаемая Вера Ивановна!

Сегодня я слушал по радио Ваш концерт, и это побудило меня написать Вам письмо. Письмо с фронта.

Не так-то часто приходится позволять себе такую роскошь — слушать концерт, и как бы я хотел, чтобы Вы представили, с каким удовольствием я слушал Вас. Хотя сам я не музыкант, даже скрипичного ключа начертить не умею, но музыку люблю страстно. Я слушал и думал, что на эту вот музыку, как и на музыку всей нашей жизни, посягнул кровавый мракобес, какой-то шаманствующий маньяк.

Вместе с любовью к музыке живет и моя любовь к Ленинграду. Я слушал Вас и думал, что это на славный Ленинград, на удивительных людей — ленинградцев, в том числе и на Вас, Вера Ивановна, посягнуло это животное, снабженное патологическим рассудком, эта пагубная ошибка мироздания…

Я не знаю Вас, Вы не знаете меня, но голос Ваш был посредником. Пусть он воплощается в образах Оксаны («Черевички»), Маргариты («Фауст»), Керубино, — все равно я слышал в нем голос всего Ленинграда, чувствовал живую теплую связь с моим Вечным Городом.

Вера Ивановна! Простите, что я решаюсь высказать одну маленькую просьбу. Спойте перед микрофоном «Песню Сольвейг» из «Пер Гюнта» и арию Тоски. Хорошо бы только узнать об этом заранее, чтобы «подготовить время».

Адрес мой: КБФ, 1101 В/м почта, п/я 1303/3,

Денисову Николаю Александровичу».

И Шестакова спела Николаю Денисову и тысячам других воинов Ленинграда песню Сольвейг, песнь ожидания и верности, в которых люди так нуждаются на войне.

Музыканты радиокомитета пользовались любой возможностью, чтобы нести защитникам города музыку. Концертмейстер Ирина Головнева выезжала в воинские части с объемистым и тяжелым ящиком, надетым на ремне через плечо. Пианистка несла инструмент, о котором в мирное время никто бы и не вспомнил, — флют, нечто вроде переносной фисгармонии. Обслуживать флют приходилось двоим: один играл, пользуясь всего лишь двумя с половиной октавами клавиш, другой крутил шарманочную ручку, приводя в движение мехи. Флют Головневой побывал во многих землянках Ленинградского фронта.

В радиокомитете узнали, что хормейстер Соболев, школьный учитель пения, собирает в городе маленьких ребятишек, потерявших родителей, — дошкольников, молчаливых и насупленных малышей, и старается согреть их тощей печуркой, топя ее обломками мебели, — и пением. Как-то хмурым осенним днем, когда готовился радиоконцерт из госпиталя, решили включить в программу и выступление маленьких певцов. Дети — их было около тридцати — чинным строем пришли в госпиталь, терпеливо дождались своей очереди, встали вокруг микрофона и запели детскую песню. Голоса их звучали в наступившей тишине тонко и нежно. Раненые бойцы замерли. Каждый вспомнил свое. А малыши у микрофона без улыбок пели веселую песенку: они ведь тоже стояли на посту.

И вдруг в зале послышался странный звук. Заплакал один из раненых. И тогда по рядам слушателей прошло рыдание, сдержать которое люди оказались не в силах. Редактор радиокомитета, сестры, врачи — растерялись. Каждый звук, раздававшийся в зале, шел в эфир. И отделить веселую детскую песенку от нестерпимых мужских рыданий было невозможно.

Больше хор малышей в блокадных радиопередачах не участвовал.

Нужна ли блокадному радиоэфиру старинная история любви Франчески и Паоло? Уместен ли был в те дни Фигаро с его беззаботным весельем? Могла ли кого-нибудь тронуть тогда драма Виолетты? Несомненно. Лучшие оперы русского и западного репертуара в ту пору звучали в камерном переложении замечательного музыканта Михаила Алексеевича Бихтера. Старый ленинградский пианист, Бихтер умел заменить оркестр — так полифонично, объемно звучал под его пальцами рояль. Этот человек жил только работой. Он шел по улице, гордо подняв непокрытую седую голову, и заставить его спуститься во время тревоги в укрытие оказывалось невозможным. Играл Бихтер вдохновенно, заражая своим творческим увлечением других. Он своеобразно трактовал композиторов. Некоторые музыканты считали его игру дискуссионной. Но все отдавали должное его вдохновенному мастерству и творческому подвижничеству.

И когда в репродукторах звучали симфонии или оперы, инструментальная музыка или песни советских композиторов, которые порой рождались тут же в радиостудии, на адрес Дома радио шли и шли письма. «Много мы прослушали Ваших песен по радио, на фронте без песен нельзя, — писали красноармейцы Ивану Алексеевичу Нечаеву. — В данный момент у нас нет возможности слушать Вас по радио, и поэтому мы, фронтовики, просим прислать нам текст некоторых песен. Мы уверены, что Ваши песни вселят новые чувства и энтузиазм для окончательного разгрома ненавистного врага». Нечаев отсылал свои песни на фронт. А на радио шли новые письма. «Уважаемая Софья Петровна, — обращался командир к С. П. Преображенской. — Я ленинградец, часто слушал Вас в Театре имени Кирова и всегда восхищался Вашим голосом. Вот и сегодня, находясь далеко-далеко, я с большой радостью снова услышал Вас. Как замечательно звучит голос, сколько в нем тепла и красоты! Благодарю Вас за исполнение по радио романсов Чайковского «Средь мрачных дней», «Ночь», неизгладимое впечатление осталось от «Гадания Марфы» и «Песни цыганки» Верстовского. Как приятно, будучи на фронте, слушать хотя бы по радио голос изумительной певицы. Недалек тот час, когда мы разгромим гитлеровских мерзавцев и вернемся в свой любимый город, и тогда снова будем иметь возможность посещать наши замечательные театры, слушать и видеть наших любимых артистов. Желаю Вам творческих успехов…»