Театр тьмы - [52]

Герой Тома.

Харт не был загримирован. Та же прическа, повседневный серый костюм – неизменный стиль многих деловых мужчин старше двадцати пяти лет. Но атмосфера вокруг Тома говорила, что передо мной незнакомец. Не британец Том Харт, а француз Жером Ангюст, которого я видела впервые в жизни. Том даже сидел не так, как во время нашей встречи в кофейне. Повороты головы, сдвинутые к переносице брови, задумчивое клацанье по клавиатуре, нервное приглаживание волос. Он сросся с ролью. Юноша на сцене очень отдаленно напоминал того, в кого я влюблялась.

Вскоре на сцене появился второй персонаж. Его играл Дэвид, Циркач. Длинные волосы актера были туго завязаны в хвост на затылке, темно-коричневый, потрепанный временем костюм неряшливо висел на нем, как тряпка на длинной вешалке. Его взгляд то и дело с хитрецой рассматривал вымышленный аэропорт, хотя я поставила бы всю свою месячную зарплату на то, что для актеров не существовало слова вымышленный. Они и правда сидели в многолюдном аэропорту.

– Здравствуйте, месье, – вежливо поприветствовал персонаж Циркача Жерома. – Обидно терять время, верно? Меня зовут Текстор Текстель. Будем знакомы?

Жером надменно поднял взгляд на непонятно откуда взявшегося мужчину, а после, ничего не ответив, снова уткнулся в ноутбук, будто слова Текстора были жужжанием мухи, прилетевшей на запах бутербродов и кофе.

Рейс Жерома задержали и он, нервничая, сидел за ноутбуком и работал. Начало спектакля было положено. Сидя в первом ряду, я ловила взгляды актеров, замечала каждую складочку на их лбах, напрягалась при каждом повороте сюжета и вздыхала, когда действие на сцене доходило до пика.

Только два персонажа – нервный Жером и порядком странноватый Текстор. Аэропорт. Задержка рейса. Нелепый и безумный диалог. Я сразу узнала почерк Амели Нотомб – резкий, острый, с каплей сумасшествия.

В конце спектакля я томно вздохнула. Нотомб снова ударила под дых. Я была поражена до глубины души развязкой, которую она написала для «Косметики врага».

Когда актеры вышли на поклон, весь зал зааплодировал невероятной игре, которую нам удалось лицезреть. Одна за другой зрительницы начали подниматься с мест, чтобы поблагодарить актеров за невероятный спектакль, прожитый ими на сцене. Ни Том, ни Циркач не играли. Они жили ролью, срастались с ней, забывали себя настоящих и делали все возможное, чтобы воссоздать тех, кто стоял за именами Жером и Текстор. И я верила актерам. Я верила им, как и другие девушки, сидящие в зале.

Том рассматривал зрительниц, а я не могла даже взглянуть на него. Актер снял маску персонажа и постепенно становился тем, кто мне понравился. Смотреть на него значило то же, что заживо снимать с себя кожу. Неосознанно задержав дыхание, я перевела взгляд на Циркача. Но он был слишком занят аплодисментами зрительниц, поэтому не заметил девушку, пялящуюся на него только затем, чтобы не видеть глаз его друга. Лазурных глаз, доводящих ее до безумия.

Когда занавес скрыл актеров от зрителей, я с облегчением вздохнула и одна из первых вышла в холл. В этот раз театр показался мне другим. Он не обжог, не оскалился. Наоборот, заворожил и влюбил в себя сильнее. Это было подозрительно. Словно затишье перед бурей.

Холл второго этажа опустел через десять минут после спектакля. Внизу, на первом этаже, еще слышались короткие смешки уходящих девушек, но с каждой минутой их было все меньше и меньше. Голоса постепенно растворялись, оставляя меня один на один с актерами загадочного театра.

Я стояла у старого рояля, и от тревоги мои внутренности скручивались в спираль. «Том не причинит мне боли», – подумала я и глубоко вздохнула. Не знаю, откуда появилось это убеждение, но только благодаря ему я не потеряла сознание в тот мрачный вечер после спектакля.

На улице, как и ожидалось, пошел дождь. Он мелодично стучал по крыше театра, по водоотводу. Мне стало покойно. Я с детства любила пасмурную и дождливую погоду. Прислушиваясь, прикрыла глаза. Я представила, как холодные капли проходят сквозь густой слой тумана и падают на асфальт, землю. В нос ударил запах свежести, свободы, любви. Любви к детству и дому. Воспоминания кружили вокруг, смеялись, как задиристые девочки, подкалывали, а я стояла не шевелясь и наслаждалась. Когда мне было лет десять-тринадцать, пока мама готовила на кухне, а отец пропадал на работе, я сидела в своей комнате, распахивала настежь окно и садилась за какой-нибудь подростковый детектив. Ностальгия по этому времени больно ранила, и я распахнула глаза.

Прошло еще пять минут. Я услышала на первом этаже приглушенные шаги. Они отдавались от стен и доносились до меня глухим эхом каблуков мужских ботинок. Потом я услышала позвякивание посуды, шум воды – парень или мужчина (я не видела, кто варил кофе) убирал рабочее место. Прикрыв глаза, я стала воображать действия театрального бариста, как если бы сама делала то, что стало моей каждодневной рутиной в конце смены.

Но мысленно я благодарила бариста за эти звуки, потому что слышать в этом театре хоть что-то, кроме своего дыхания и учащенного сердцебиения, было наслаждением.

От нечего делать я начала медленно прохаживаться по холлу. Еще раз рассмотрела люстру, провела пальцем по гладкому клапу рояля, дошла до кожаного дивана. Потом я подняла глаза на стену. На ней висела картина – маленький мальчик, хищно улыбаясь, глядел на меня. Присмотревшись, я увидела в его зрачках языки пламени.