Театр теней - [10]

Вязьма той поры — милый городок провинциальный: особнячки позднего купеческого модерна и домишки с узорчатыми оконцами. Двухэтажное с верхотурой здание театра — увы, мне там дали от ворот поворот, зато местная газета напечатала мои рецензии на три спектакля подряд. В нашей с Валерием комнате, где от хозяев нас отделяла не дверь, а занавеска из цветной рогожки, чирикал и прыгал по клетке ухарь щегол. Правда, недолго — он подох от проникающего во все щели, пронзающего метастазами всю здешнюю жизнь духа лагеря.

Валерий приходил домой странно потемневший, неразговорчивый. О своей поэме он почему-то ни разу не вспомнил, от вопросов отмахивался. Он становился похожим на себя прежнего только в наших с ним ресторанных посиделках, где, приказав официанту никого не подсаживать, просил почитать ему что-нибудь из Есенина или Блока.

Неподалеку от управления Вяземлага был книжный ларечишко, развал — десятки таких в мое доарестное время торговали у Китайгородской стены от Никольской до Ильинки, — бери и листай, пробуя на вкус, потрепанные томики: Плутарх, Пинкертон, Гладков… А здесь я однажды наткнулся на книгу поэта, чье имя слышал от Комгорта (а тот — от Авербаха) — Мандельштам. Тоненькая книжечка, на светлой обложке хмурое слово «Камень». Старый усталый лев из последних сил тащил на загорбке мальчонку с кувшином. Я понял, что эти стихи надо читать медленно.

Дома я уютно устроился на топчане, закурил беломорину, — но из-за рогожки кто-то требовательно гаркнул:

— Эй, хозяин!

Гостя я узнал сразу. Он еще откидывал занавеску, а у меня в мозгу вспыхнуло и просвистело: «ГУШОССДОР»! Москва — Минск — шоссейная дорога! Чтоб выстроить цепочку — Темники — ГУШОССДОР — Вяземлаг — хватило секунды, и я сумел не удивиться появлению Максимова.

— Здорово, товарищ! — весело сказал Максимов. Будто мы дружески расстались день-два назад. — Рад видеть уже не «гражданина», а — «товарища». Валерка отсутствует? Ни хрена, без него обмоем.

Достал из чемоданчика поллитровку, походную закусь в накрахмаленной салфетке, добыл из нашего шкафчика стаканы и тарелки.

— За твое счастье, товарищ! — Максимов вкусно произносил шипящие, словно щелкал орехи. — Кем тебя Комгорт сосватал в управление?

До сих пор я молчал, но тут пришлось ответить:

— Клал я на ваше управление. Сотрудничаю в газете.

Не знаю, после какого по счету стакана Максимова осенила идея. Может, была припасена заранее, прорвалась в нужную минуту. Он хлопнул меня по коленке, захохотал от удовольствия и торжественно выложил козырного туза.

— К японской матери твою газету! Сколько тебе там платят — гулькин? Ты режиссер, артист, а у меня в Ярцеве контингент — три тыщи интеллигенции. Надо — позычим у соседей. Мы с тобой такой театр оторвем — ваш затруханный Мейерхольд сдохнет от зависти! Московско-Минский театр имени Сталина, ты — худрук! Снятие судимости гарантирую — собирайся, едем в Ярцево!

Глаза Максимова… даже не подберу, как лучше сказать: сияли, сверкали? В его ушах уже гремела овация, супруга начальника Вяземлага мадам Петрович подносила ему букет бурбонских роз, из царской ложи посылал воздушные поцелуи нарком Ежов…

— «Слепых» будем ставить? — спросил я, силясь насмешкой унять ненависть. — Или сразу «Гамлета»?

Я рванул водку прямо из горла, чтобы приглушить взрыв, но запал уже сработал:

— За что, сука, ты меня убивал на Двадцатке!? Мокрушник с Лубянки! Если б тебя не сменили, лежать мне б теперь под биркой!

Я задыхался, удерживая в гортани клокочущий лагерный мат. А Максимов мгновенно перевоплотился из роли в роль: вместо восторженного театрала передо мной сидел чекист, гражданин начальник.

— С тобой пришла сопроводиловка, — спокойно сказал Максимов. — Если б я не корешил с моим уполномоченным — ксива-то была от Геймана! — мы б тут с тобой водку не хлестали. Так что примем, товарищ, на посошок и давай разойдемся по-хорошему.

Вечером я все рассказал Комгорту. Валерий крепко помрачнел: не надо было, понимаешь, без меня застолье устраивать…

В третий и последний раз о возрасте: мне тогда и двадцати не исполнилось. Меня еще не успели забыть некоторые московские девочки — виноват, уже девушки, молодые женщины. И конечно же я засыпал их письмами в стихах и прозе — не то чтоб уж напрямую объясняясь в любви, но выражая надежду… И наконец одна из них, Зоя, откликнулась телеграммой: утром встречай на вокзале, вечерним поездом уеду обратно в Москву.

За час до срока я уже приплясывал на перроне. Дальнейшее читатель, коли захочет, сам вообразит… иль перечтет «Женитьбу Фигаро». Только у моего «безумного дня» финал оказался невеселым.

Я не успел сказать, что в деревянном одноэтажном домишке наша комната была окном во двор. На этот раз Максимов зашел с тыла, наверняка помедлил, увидев целующуюся пару, а потом властно постучал кулаком в раму: побаловались — и хватит!

Как бы я ни был обозлен, должен признаться, что он талантливо играл душку-военного. Максимов ловко и нагло фаловал (теперь бы сказали: кадрил) мою Зою. Он был в ударе, жонглировал вперемежку армейскими комплиментами и забавными случаями из личной жизни. Послал хозяйку за шампанским и тортом, танцевал с Зоей под аккомпанемент им же исполняемых песенок, модных в ту пору фокстротов и румбы…