Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура - [25]

С концом сезона отбывают отдыхающие, остаются местные жители и больные. Зима здешняя пронизывает сыростью, ветрами, скукой, от которой и работа не спасает: «Тоска доходит до физического ощущения ее. Когда идет разговор, мне кажется, что все лгут и притворяются, кроме Чехова, который все больше молчит». А о болезни Льва Николаевича Сулер вспоминает: «Перебои сердца: к нему никого не пускают, но когда он узнал, что я приехал, то велел меня пустить, и я просидел у него с четверть часа. Из свидания я вынес впечатление, что он очень боится смерти. Это мне очень неприятно было видеть в нем».

Кризисные дни, когда все измучены, испуганы, раздражены, и чем больше людей, тем сильнее напряженность. Софья Андреевна вдруг кричит, что не может больше спать на кушетке. Александра Львовна скачет на коне в Олеиз на дачу «Нюра» — нужно срочно и тайно вывезти из Гаспры рукописи, переписку Льва Николаевича: есть сведения, что жандармерия готова к смерти Толстого, к тому, чтобы сразу опечатать и изъять все крамольное. В парке Гаспры, на уклонах Кореиза все время как бы гуляют вроде бы праздные люди. Сулер тут же организует своих знакомцев, то есть садовников, грузчиков, лодочников, и те вышибают наблюдателей. Он сам скачет в замок-дачу, набивает бумаги под рубашку, в шаровары, в карманы и исчезает с этим грузом на послушном коне. К Пешковым нельзя, поэтому прячет все где-то у знакомцев, чтобы через несколько дней доставить все обратно в замок. Кризис разрешился благополучно. Тут же больной потребовал свою бесконечную рукопись, чтобы ее продолжить. «Художественное» он почти не пишет, не творит словом других людей, но говорит с людьми реальными: «трудитесь, не лгите, не курите, Богу служите. Бог — это любовь, добро, деяния, а не обряды церковные».

Сулер тоже продолжает свой бесконечный «Дневник матроса», собирает воедино записи для книги о духоборах. Читает вслух или дает читать Чехову, Горькому. Горький, редактор прирожденный, советы дает не просто возможные, но единственно точные. Нужна композиция. Обязательно предисловие, история духоборчества. Юмора — больше, сентенций, повторов — меньше. Это советы автору. В издательстве же «Знание» — «Горький слишком меня расхвалил». Издательство ждет и книгу матроса, и очерки о духоборах! Оно основано Горьким, выпускает литературу, отображающую реальную жизнь. Сулер, кажется, предназначен «Знанию», горьковским сборникам. Но, конечно, не уверен в своем праве на писательство. Как всегда, щедр на помощь тем, кто нуждается в помощи. Только не поймешь, кто же нуждается в чьей помощи: Сулер в пешковской или Пешковы в сулеровой. Весной-летом того же 1902 года Пешковы радовались, когда у них «точно солнце зимой» появлялся Сулер. На Украине в селе Мануйловке, на даче «Нюра» в Мисхоре. В Нижнем Новгороде, откуда нижегородский мещанин Алексей Пешков вдруг выслан без следствия, без суда. Правда, не в Сибирь, даже не в Вологодскую губернию, а в город Арзамас той же Нижегородской губернии. Арзамасским властям хлопот прибавилось неисчислимо. Надзор объявлен гласный, то есть открытый. Полицейский пост учрежден прямо перед домом на Сальниковой улице (потом — улица Карла Маркса), известным по фамилии владелицы. Фамилия ее Подсосова, словно взята из записной книжки Горького. Полицейский на посту и временные наблюдатели, получившие впоследствии кличку «топтуны», могут наблюдать самих хозяев, их детей — нервного, худого подростка Максима и рассудительную кроху Катюшу. А также не просто гостей, но гостей знаменитых. Писателя, режиссера, директора нового московского театра Владимира Ивановича Немировича-Данченко, Леонида Андреева. Горьковского двойника писателя Скитальца: так же одет, так же окает, с такою же палкой в руках. Из первых появился в Арзамасе невысокий, быстрый, в синей фуфайке, с небольшим багажом Сулер. Пел он в доме Подсосовой так, что заслушивалась вся Сальникова улица. Полицейский, бредущие обыватели, бегущие мальчишки, сидящие на лавочках женщины с подсолнухами в горсти.

Пилил, строгал, писал, возился с ребятами, пропиливал лобзиком деревянные кружева в окошке мезонина и пел, как арзамасские соловьи весной. Его завороженно слушал и ему помогал во всем юноша, носивший ту же фамилию — Пешков. Рекомендуемый приемным сыном по имени Зиновий. Пешков-старший и впрямь был ему отцом, только крестным. Дело в том, что сына известного нижегородского часовщика Михаила Свердлова нужно было перевести из иудаизма в православие, чтобы миновать те ограничения, которые стояли перед еврейскими детьми в учебе, в выборе профессии. Брат Зиновия остался в прежней вере. Впрочем, он отрицал любую веру, любую церковь. Сохранил отцовскую фамилию, свое отчество: Свердлов Яков Михайлович.

Арзамас — город православный. Поодаль Саровская пустынь с мощами чудотворца Серафима. Сам город можно назвать городком, но осеняет его гармоничная громада Воскресенского собора. Кажется, что его перенесли в Арзамас чудом, по воздуху, ночью. И утром увидели его изумленные арзамасские обитатели, словно он всегда здесь стоял. Арзамасский собор, словно храм Христа Спасителя, на высоком подиуме — парадной лестнице. Един облик, едино огромное, строгое внутреннее пространство, расписанное своими художниками, вышедшими из здешней Ступинской школы — первой провинциальной художественной школы России. Задолго до приезда Горького умер Ступин. Памятник ему будет поставлен много позже, а память-собор венчает историческую жизнь городка-города. Жизнь эта на редкость насыщена памятью. Памятью Карамзина, Пушкина, общество которых называлось «Арзамас». Памятью Льва Толстого, испытавшего здесь, на постоялом дворе, то, что он назвал — «арзамасский ужас» — страх смерти. Собор — над жизнью Пешковых, Зиновия Пешкова, Сулера.