Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура - [16]

Глава 4 Волны морские

Толстые встретили вернувшегося из песков Сулера с радостью, как члена своего многочисленного семейства, которое все ветвилось; семья была истинным древом, каждый предан Льву Николаевичу по-своему, и каждый последователь толстовского учения считает, что к истине идет Великий Старец — и я с ним. Я — сестра Лёвочки Мария Николаевна, живущая монахиней в Оптиной пустыни. Я — Владимир Григорьевич Чертков, преданный идее служения людям гораздо больше, чем самим людям. Я — Иван Иванович Горбунов-Посадов, ведающий издательскими делами…

Сулер печатает на гектографе толстовские исповеди и проповеди. Снова уходит в море. На этот раз служит не только на каботажных судах. Из Одессы идет матросом в дальнее плавание. Не в Стамбул — через Стамбул в Средиземное море, в Александрию, в порты Персидского залива, Индии, Цейлона. В Сингапуре пьяный моряк бросился с ножом. Сулер посмотрел ему в глаза; тот отвел глаза, отвел руку. Ловкий и веселый Сулер легко взлетает по вантам, не подверженный морской болезни стоит в рубке на руле, с песнями драит палубу, отбивает ржавчину, качаясь за бортом на доске, как на качелях. Чехов плыл этим путем с Сахалина — пассажиром, Сулер плывет сначала с запада на восток, затем с востока на запад в матросском кубрике. Как в Кушке на нарах — крепко спит в подвесной парусиновой койке. В молебствиях не участвует, в общих же трудах — первый. Корабль — плавучий дом, слаженная команда — обитатели дома. На суше, в Одессе у него дома нет.

С парохода матросы Сулержицкий и Пугач уходили под гитару. Пугач — бас, Сулер — тенор, пели:

Понапрасну матрос служишь,

Понапрасну лямку трешь,

Капитаном ты не будешь,

Век матросом пропадешь.

Ведь уходили они как смутьяны, бунтовщики: пароходство выписало двести моряков из Риги, своих стали увольнять. Сулер и Пугач подговаривали команду бастовать, качать права, но товарищи только проклинали еще не прибывших рижан: «Чухна проклятая!», и наблюдали как сходят на берег бас и тенор. Вчера матросы, сегодня безработные порта одесского. Изредка их берут на поденщину, то на погрузку-разгрузку, то к офицеру на дом, дрова рубить. Конкуренция и здесь огромна, безработных все больше.

Грязно, пропитано нефтью, мазутом море в порту одесском. Пропитано запахом нищеты, водки, пота море людское у подножья огромной лестницы из Верхнего города.

Экипажи формируются в рейс, экипажи распускаются по возвращении; кого-то списывают за нерадение, строптивость, по нездоровью. «Бери расчет» или «Расчет бы мне» — фраза, тут же претворяемая в действие. Матросская книжка с последней записью, даты рейса. Уволен несправедливо? Куда, кому жаловаться? Какие в Одессе девяностых годов профсоюзы, забастовки докеров? Получил матрос расчет, пошел в любой «гамбринус», оттуда к знакомой или прямо здесь у входа подхватывает девицу. Прибой морской идет к берегу, прибой человеческий ползет навстречу, с берега. Тут кормятся, трудятся, жестоко дерутся, часто убивают. Мужчины — друг друга, женщины — любовников, детей, от них прижитых. Сулер, обитатель матросской ночлежки, записывает в книжечку слышанное-виденное. Истории, услышанные в трактире, в каютах, где все наливаются «декохтом», то есть чаем, потому что на еду копеек не хватает. Иногда запись — словечко, строка песни, крик-хрип босяка, валяющегося на камнях. «Зимний ветер густой, все одно как смола…» — «Пошляюсь по бульвару, назначу ей рандуву». — «Едят его мухи с комарами». Или женщины вцепляются друг другу в волосы, царапаются, орут: «Ты моего сына заиванила». Иногда царапаются, называя дуэлянтку на «вы» — Одесса… Как в Батуме, Александрии, Гонконге — сидят старики с опухшими ногами, сосут пустые трубки, определяют издали, какой корабль идет, и вспоминают портовые города всего мира, женщин всех цветов. Вспоминают кулаки боцманов, взрывы котлов, мертвый штиль, налетевший шторм. История портовой шлюхи Феньки рассказана хозяином ночлежки. Фенька работает по трактирам, когда ее Павка в море. Деньги она копит к возвращению Павки, накопленное отдает хозяину ночлежки для сбережения. Ни о каких расписках речи нет, потому как оба честные. Как-то раз прибежала с узелком, узелок пищит, в нем «красивый такой хлопец и весь в рубашечке с ног до головы». Фенька шепчет: «Я его у вас в сортир брошу». Хозяин, естественно, не допускает до своего сортира, советует: «В снег закопай». Фенька убежала, вернулась поздно, без узелка. Хозяин напоил ее чаем, уложил на полу, на коврике. Фенька крутится, давится плачем. Оправившись, забирает деньги у хозяина, справляет к Павкиному возвращению себе одежу. Вернувшийся возлюбленный тоже хороший платок-подарок поднес. Утром же «Павка долго ее бил, содрал с нее этот самый платок и заложил за рубль за двадцать, а ей маленький, желтенький, паршивый такой, знаете — константинопольский, на смех подарил».

Назначил подруге свидание в приморском парке. Там лупил ее с четырьмя товарищами, сам бил в зубы каблуком. Отошла. Опять они вместе. Он подолгу не служит, сходит в вояж и опять сидит в севастопольском трактире, ждет заработка Феньки. «Севастопольский трактир» — не оговорка. В Одессе один из бесчисленных трактиров называется «Севастополь». Есть «Золотой якорь» с изображением якоря на вывеске, есть «Кардиф». Пивной король Гамбринус восседает на бочке над подвалом, где играет на скрипочке Сашка Гамбринус. В другом трактире оркестрион исполняет вальс «Дочь моряка»; трактир называется «Афины», в просторечии «Афинка».