Театр любви - [4]

— Зачем? — спрашиваю я и в который раз вспоминаю, как мне достался Егор.

Помню, я возвращалась часов в одиннадцать вечера от матери. Полупустой поезд метро мчался своими черными норами. Вагон швыряло из стороны в сторону, и маленький рыжий котенок, который вылез из-за пазухи уснувшего на лавке пьяницы, от одного особо резкого толчка свалился к моим ногам. Теплый комочек живой плоти, а под ним грохочут стальные жернова. Я никогда не проявляла особой симпатии к кошкам и сроду не собиралась обременять свою жизнь заботой о домашних животных. Но когда поезд остановился на моей станции, я вдруг подхватила котенка и дунула вверх по лестнице. За мной, разумеется, никто не гнался, а котенок уже тыкался носом в мой мохеровый свитер и жадно чмокал. От него воняло копченой рыбой и пивными дрожжами.

Как у нашего Егора

Пьяный батька под забором,

Самогонку гонит мамка

И торгует спозаранку, —

пришла мне на память дразнилка из моего детства.

Так появился Егор, моя последняя глубокая привязанность, единственный смысл моей в общем-то бессмысленной жизни.

Когда я слушаю Шопена, я готова простить людям, как говорится, вся и все. И тем, кто сознательно либо бессознательно причинил мне боль, и тем, кто собирается ее причинить. Так я чувствую в те мгновения, когда звучит музыка, и по инерции какое-то время после.

В антракте я все еще была целиком во власти этой инерции, когда рядом вдруг произнесли мое имя, отчего внутри как будто что-то сдвинулось. «Таша, Таша», — настойчиво и удивленно повторил тот же голос.

Я обернулась в полной растерянности. Вокруг меня в фойе были десятки лиц с беззвучно шевелящимися губами.

— Ты не узнала меня, Таша?

Варвара Аркадьевна, седая и толстая, как бегемот, прижалась на какую-то долю секунды к моему плечу, всхлипнула, полезла в сумку за платочком.

— Ты одна?.. Как ты изменилась, Таша…

«Моя жизнь подчиняется периодическому циклу в десять лет, — возвращаясь в тот вечер с концерта, думала я. — В десять лет от роду бабушка вытащила меня с корнями из той почвы, где я росла, как лебеда на помойке, пересадила в оранжерею бок о бок с культурными растениями. В двадцать я, если пользоваться все той же сельскохозяйственной терминологией, добровольно перекочевала на поросший колючками пустырь. Неужели и теперь, накануне тридцатилетия, меня ожидает очередная смена среды обитания? Что же это за силы, покушающиеся время от времени на мой худо-бедно сложившийся мир?..»

Я отшвырнула от себя вместе с попадавшими под ноги комками снега всю эту метафизическую дурь и пыталась вообразить, как выглядит теперь Саша, что за отношения у них с Леркой, которую мы не без зависти окрестили «Лиз Тейлор». Земная любовь рано или поздно восторжествует над небесной. Это уж точно. И я представляла свой ангельский облик на фоне чувственных Леркиных форм.

«Тоже мне, Мадонна Спиридоновна! — мысленно обругала себя я. — Ну-ка, задержи дыхание. Еще раз. Еще».

— Да провались к чертям вся эта чепуха! — на всю улицу выкрикнула я.

Стас невозмутимо шагал рядом, никак не реагируя на мои эмоции, и соизволил открыть рот, лишь когда мы очутились дома.

— А Дженни вовсе не от Курта родила, с которым три года в одном вольере просидела, а от Туземца. Его прислал в дар Алжирский зоопарк, — сделал он весьма ценное сообщение. — Если самок и самцов гепарда вместе держать, спаривания не произойдет. Дела житейские… А твой хамлюга мое место занял, — пожаловался он тоном ябеды-первоклассника. — Не буду с его блохами спать. Эй ты, подвинься! — прикрикнул он на развалившегося на тахте в кухне Егора.

В тот вечер Стас был как никогда разговорчив — слова мне вставить не давал. Пока мы с ним пили чай, молол что-то про рептилий, вернувшихся через семьдесят миллионов лет в море, первоначальную среду своего обитания, цитировал пространные выдержки из книг по герпетологии, как делал это в школьные времена еще у бабушки, если кто-то из присутствовавших пускался в нудные разговоры. А я тем временем вспоминала Леркины миндалевидные глаза на узком холеном лице, в зеркале на подоконнике видела свой лоснящийся нос, сросшиеся на переносице брови и благодарила Бога за то, что послал мне сегодня Стаса. «Был бы вместо него нормальный человек, посплетничала бы с ним, что называется, душу бы отвела. Райка недаром говорит, что сплетни — лучшее лекарство от сердечных болезней. Может, правда, оно и к лучшему, что Стас ненормальный…»

— Стас, — неуверенно начала я, — ты Кириллиных помнишь?

Он уставился на меня круглыми глазами, спихнул с тахты давно клевавшего носом Егора и заявил, что зверски хочет спать.

«Дурак. Бесчувственный дурак», — готово было сорваться с моего языка.

Но в душе еще не окончательно замело след, оставленный музыкой Шопена.

Я выключила торшер, вытянулась в своей излюбленной позе спокойствия, отгоняя от себя мысли. А они жужжали, роились, сводясь к одному: Егор сегодня не нашкодил, как обычно, гепардиха в неволе окотилась, если, разумеется, это не очередная байка Стаса, я встретила на пороге собственного тридцатилетия Кириллину. Как будто нарочно подстерегала меня, зная о моих десятилетних циклах. И Стас сроду не оставался у меня ночевать, а сегодня вдруг взял и остался, и пасьянсы вчера один за другим сходились, хотя никаких особых желаний у меня не было.