Театр кошмаров - [34]

Дарен где-то слышал, будто чтобы победить страх, иногда нужно встретиться с ним лицом к лицу. Он никогда не был на могиле матери, потому что не знал, где ее похоронили. Для самоубийц было отдельное кладбище – без забора и обозначений. Найти Элену сейчас – почти невыполнимая задача. А вот воскресить ее образ на бумаге было легко – Дарен помнил лицо матери в мельчайших деталях.

– Оставь меня в покое! – прорычал он сквозь слезы, когда из-под сломанного карандаша вышли стеклянные глаза, окруженные опухшими от долгого пьянства веками. – Ты ведь так хотела избавиться от меня! Даже убила себя, чтобы больше не видеть! Так почему же теперь снова мучаешь?! Почему?!

Еще никогда Дарен не писал настолько уродливых портретов. В изображении Элены отвратительным было все: грязь размазанных, слишком жестких линий, кляксы слез и змеями извивающиеся штрихи.

Дарен взвыл, когда понял, что даже так, изображенная на скорую руку, Элена была слишком похожа на себя, и это причиняло боль. Она снова смотрела на него пустым взглядом, будто перед ней был не сын, а пыль, которую хочется стереть.

Стиснув дрожащие пальцы и закрыв застланные слезами глаза, Дарен даже не понял, что смял лист с портретом.

– Хватит. Хватит. Хватит, – стонал он, даже не пытаясь перекричать хаос нот. В этом диссонансе уже слабо угадывались знакомые мотивы, но Дарен знал ненавистные строки песни наизусть.

Он сам не заметил, как вдруг начал напевать их под нос. Слова срывались с дрожащих губ шепотом. От слез щипало раны на лице, часть из которых оставил Тобиас, а часть он получил по своей вине, когда пытался выбраться из ямы «Театра кошмаров». Как это получилось сделать? Дарен не помнил ничего, кроме собственного ужаса и метаний в абсолютной темноте. Путь на свободу оказался лабиринтом, из которого чудом удалось выбраться.

Но оказаться на свободе недостаточно, чтобы вырваться из пут собственного прошлого и его жестоких призраков.

Рыдания комом застыли в горле, когда Дарен открыл заплаканные глаза. Музыка стихла, но он не почувствовал ничего, кроме леденящего душу ужаса. Ведь теперь, окруженный идеальной, уже непривычной тишиной, Дарен мог услышать чье-то хриплое дыхание… и свой собственный голос.

– Мама! – тонкий мальчишеский голос прозвенел откуда-то из комнаты, спрятанной за плотной шторой.

Дарен застыл, услышав самого себя, и накрыл губы трясущейся ладонью. Он молчал. Откуда звук? А затем что-то заставило штору качнуться, и по телу прокатилась ледяная волна страха. Сердце обмерло, перестав на секунду биться, а затем пустилось галопом.

За шторой кто-то стоял. Дарен отчетливо видел тень, до владельца которой мог бы легко дотянуться, даже не слезая с подоконника.

Он боялся шелохнуться и привлечь к себе внимание. Не хотел смотреть на то, что могло прятаться по ту сторону шторы. Но в то же время Дарен был уверен, что наваждение схлынет, когда он взглянет страху в глаза.

Иллюзия исчезнет, ведь он не безумец.

Но то, что Дарен увидел, когда все же осмелился отодвинуть плотную ткань шторы всего на несколько сантиметров, повергло его в шок. Его бы вырвало снова, если бы в желудке хоть что-то было.

На расстоянии вытянутой руки от Дарена стоял он сам. Вернее, он был подвешен в воздухе на незримой веревке. Кожа посерела и стала почти пепельной, на шее виднелось углубление, вдавленное под косым углом. Будто от петли.

– Мама!

Он не понял, с чьих губ сорвалось слово. С его, дрожащих от страха, или с тех, что были цвета черники?

Дарен отшатнулся и ударился спиной о стекло. То опасно задребезжало, угрожая разлететься на осколки. Но сейчас Дарен бы предпочел выйти в окно, нежели оставаться наедине с тем, что родилось из его больного, воспаленного разума.

– Вина – яд твоей души.

Дарен не верил, что однажды услышит этот голос вновь.

Элена стояла на пороге комнаты и смотрела на мертвого Дарена так же, как он однажды смотрел на нее. Однако в этом призраке от матери были только лицо и голос. Тело же пугало своей неестественностью: слишком маленькое для взрослого человека, с короткими руками и ногами, с головой, слишком крупной для тела ребенка.

– Так все должно было быть, – сказала она, улыбаясь, будто полоумная.

– Нет, – шепнул Дарен, мотнув головой, а затем повторил уже громче: – Нет!

– Ты так не считаешь, – сказали сразу три голоса, один из которых звучал в голове Дарена.

– Не считаешь, – повторили синие губы.

– Не считаешь, – сквозь улыбку прошелестела Элена.

Дарен закричал и швырнул блокнот в призрак матери. Тот прошел насквозь и ударился о стену. Обе иллюзии растворились, но вместо их голосов и музыки пришел другой звук.

Стук в дверь. Снова.

– Йоркер, я знаю, что ты там! Открой дверь, пока я ее не вынес!

Доказывая, что его угроза – не пустой звук, настырный спортсмен несколько раз с силой ударил дверь. Та стонала и прогибалась, ржавые петли держались лишь чудом. Грохот стоял ужасный, но даже он не заглушал тяжелое сердцебиение Дарена.

– Дарен Йоркер, твою мать, открой сраную дверь!

Дарен загнанно оглядел комнату, в которой не осталось ни следа недавних видений. Он бы подумал, что задремал на окне, но блокнот на полу красноречиво намекал, что произошедшее не было сном.