Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент - [208]

— Хорошо, сеньора, оставьте мне письмо, которое вы написали. Как только он придет, а он вот-вот вернется, я ему передам и все расскажу; может, удастся.

— Ради всего святого…

Человек в коричневых парусиновых штанах и рубахе, сопровождаемый солдатом-охранником с карабином на плече, с кортиком на поясе и патронташем на боку, прошел в дверь, едва не столкнувшись с выходившей на улицу вдовой Карвахаля.

— Прошу прощения, — обратился он к служанке, — его милость дома?

— Нет, не пришел еще.

— Где можно обождать его?

— Вон там садитесь; солдат тоже может сесть.

Арестант и стражник опустились в молчанье на каменную скамью, на которую нехотя кивнула служанка.

В патио благоухали бегонии и горная вербена. По навесу прогуливался кот. Дрозд, заточенный в клетку, бил крыльями по прутьям. Слышалось, как вдалеке — сонная, одуревшая от непрерывного падения — струилась вода в купель.

Прокурор загремел ключами, открывая дверь, спрятал их в карман и подошел к арестанту и солдату. Оба встали.

— Хенаро Родас? — спросил он и повел носом. Всякий раз, когда он входил сюда, ему казалось, что в доме воняет кошкой.

— Да, сеньор, так точно.

— Охранник понимает по-испански?

— Довольно плохо, — ответил Родас и, повернувшись к солдату, спросил: — Ты как, по-кастильски понимаешь?

— Мало понимай.

— Тогда, — распорядился прокурор, — ты лучше оставайся здесь; я сам поговорю с этим сеньором. Подождешь, пока он вернется; у него есть дело ко мне.

Родас замешкался в дверях кабинета. Прокурор велел ему войти и, сняв с себя револьвер и кинжал, достал из кармана кастет и свинчатку, а потом положил все на стол, заваленный книгами и бумагами.

— Тебе, должно быть, уже известен приговор.

— Да, сеньор, уже…

— Шесть лет восемь месяцев, если не ошибаюсь.

— Но, сеньор, я ведь не был сообщником Лусио Васкеса; не касался я того дела, истинный крест! Я опомниться не успел, а Пелеле уже катился по ступеням Портала, весь в крови, чуть живой. Что я мог поделать? Что мне было делать? Так приказано. Он сказал, что так приказано…

— Ныне бог уже покарал его.

Родас поднял глаза на прокурора, как бы не веря тому, что прочел на его мрачном лице. Помолчали.

— А не такой уж он был плохой… — вздохнул Родас, понижая голос, чтобы краткими словами почтить память друга; сердце двумя толчками отозвалось на это известие, с которым он теперь уже смирился. — … Ничего не поделаешь!.. Бархоткой мы его звали, потому что он был мал да удал, умел быть приятным и полезным, кому надо.

— Материалы следствия показали, что он главный преступник, а ты его сообщник.

— Но ведь защитник-то вроде не выступал.

— Именно тот и был защитником, кто, зная мнение Сеньора Президента по этому делу, требовал для Васкеса смертного приговора, а для тебя садило строгого наказания.

— Не повезло бедняге Васкесу, я-то хоть языком еще болтаю…

— И выйти отсюда сможешь; Сеньору Президенту нужны такие, как ты, кто был арестован за причастность к политическим преступлениям. Речь идет о том, чтобы следить за одним из его друзей; у него имеются основания полагать, что этот человек его предает.

— Слушаю вас…

— Ты знаешь дона Мигеля Кара де Анхеля?

— Нет, только имя его слыхал. Это он будто увел дочку генерала Каналеса.

— Он самый. Ты его сразу узнаешь, он очень красив: высокий, стройный мужчина с приятными манерами; глаза чернью, лицо бледное, волосы шелковистые. Настоящая бестия. Правительство должно знать все, что он делает, кого посещает, с кем раскланивается на улице, где бывает утром, днем, вечером. То же самое о его жене. Инструкции и деньги я тебе дам.

Арестант ошалело уставился на руки прокурора, когда тот, произнося последние слова, взял со стола перо, обмакнул его в чернила, наполнявшие чаши, которые торжественно поддерживала богиня Фемида, и протянул ему, прибавив:

— Подпиши здесь; завтра выпущу тебя на свободу. Собирай вещи, к утру выйдешь.

Родас подписал бумагу. Радость огненной струей разлилась по телу.

— Я не знаю, как вас и благодарить, — сказал он, покидая кабинет. Толкнул солдата, чуть не кинувшись ему на шею, и зашагал в тюрьму, словно шел к воротам рая.

Но еще более доволен был сам прокурор, глядя на бумагу, которую тот подписал, она гласила:

«Я получил от доньи Консепсьон Гамусино, по прозвищу «Золотой Зуб», содержательницы публичного дома «Сладостные чары», десять тысяч песо, врученные мне в качестве частичного возмещения моральных и материальных убытков, каковые она мне нанесла тем, что совратила мою супругу, сеньору Федину де Родас, с пути истинного, обманула ее и Власти, предложив ей работу прислуги и сделав ее вместо этого, без согласия кого бы то ни было, публичной девкой. Хенаро Родас».

За дверью послышался голос служанки:

— Можно войти?

— Да, входи…

— Я пришла спросить, не надо ли тебе чего. Собираюсь в лавку за свечами, да хочу сказать, что приходили к тебе две женщины из этих, из веселых домов, и велели передать, что, если не вернешь им десять тысяч песо, которые взял, они пожалуются Президенту.

— Ну, а еще что?… — промямлил с усталым видом прокурор, нагибаясь и поднимая с пола почтовую марку.

— А еще приходила к тебе сеньора в черном трауре; похоже, что жена того, расстрелянного…