Те, кто внизу - [9]

– Брешешь!…

– Ан нет. Ты же дал ей шпанских мушек, чтобы… Возмущенный крик Венансио потонул в громком хохоте собравшихся.

Деметрио, по-прежнему угрюмый, приказал всем замолчать и, застонав, бросил:

– Ладно, тащите сюда этого студента.

Явился Луис Сервантес. Он откинул одеяло, внимательно осмотрел рану и покачал головой. Жгут из грубой ткани глубоко врезался в кожу; опухшая нога, казалось, вот-вот лопнет. При малейшем движении Деметрио едва сдерживал стон. Студент перерезал жгут, тщательно промыл рану, приложил к ней большие куски влажного полотна и забинтовал бедро.

Деметрио проспал весь вечер и ночь, а утром проснулся в самом благодушном настроении.

– У этого барича легкая рука, – сказал он.

– Очень хорошо, – тут же изрек Венансио. – По только надо помнить, барчуки – как плесень: всюду пролезают. Из-за них-то и гибнут плоды революций.

И так как Деметрио слепо верил в ученость брадобрея, то на следующий день он сказал Луису Сервантесу, когда тот пришел лечить его:

– Вот поставите меня на ноги и отправляйтесь-ка лучше домой или на все четыре стороны.

Луис Сервантес счел за благо промолчать.

Прошла неделя, другая. Федералисты не подавали признаков жизни; к тому же, фасоль и маис на соседних ранчо были в изобилии, а местные жители испытывали такую ненависть к властям, что с радостью помогали повстанцам. Поэтому люди Деметрио без особого нетерпения ожидали полного выздоровления своего командира.

Все эти долгие дни Луис Сервантес оставался печален и молчалив.

– Сдается мне, барчук, вы влюбились, – пошутил однажды после перевязки Деметрио, начавший проникаться симпатией к Луису.

Мало-помалу симпатия эта дошла до того, что Масиас поинтересовался, как живет юноша. Спросил, выдают ли ему повстанцы положенную порцию мяса и молока. Луис Сервантес вынужден был признаться, что довольствуется лишь той пищей, которая перепадает ему от сердобольных старух на ранчо, где он пристроился, а бойцы продолжают видеть в нем назойливого чужака.

– Нет, барчук, они ребята добрые, – возразил Деметрио. – С ними только поладить надо. Вот увидите, с завтрашнего дня у вас ни в чем недостатка не будет.

И действительно, с вечера того же дня положение стало меняться. Растянувшись на камнях и глядя на предзакатные облака, багряные, словно огромные сгустки крови, несколько человек из отряда Масиаса слушали Венансио: он рассказывал захватывающие эпизоды из «Вечного жида». Кое-кто, убаюканный медоточивым голосом цирюльника, уже начал похрапывать, но Луис Сервантес был весь внимание, и едва рассказчик заключил свое повествование неожиданной антиклерикальной тирадой, он восторженно воскликнул:

– Великолепно! Да у вас талант!

– Талант вроде есть, – скромно согласился Венансио, – только вот родители у меня умерли рано, и я не смог получить образование.

– Это пустяки. После победы нашего дела вы легко добьетесь диплома. Недели три практики в больницах, отличная рекомендация командира Масиаса, и вы врач. При ваших способностях это вам ничего не стоит.

С того вечера Венансио стал с Сервантесом подчеркнуто дружелюбен, перестал величать его барчуком и называл не иначе как ласкательно – Луисито.

XI

– Слушай, барчук, я тебе кое-что сказать хочу, – вымолвила Камила однажды утром, когда Луис Сервантес зашел к ней в хижину, чтобы промыть себе рану кипяченой водой.

Уже несколько дней девушка ходила сама не своя. Ее ужимки и недомолвки порядком надоели молодому человеку; поэтому сейчас, неожиданно прервав свое занятие, он поднялся на ноги и, глядя на нее в упор, спросил:

– Ну, что же ты мне хочешь сказать?

Камила почувствовала, что язык у нее прилип к гортани и она не может вымолвить ни слова; лицо ее заалело, как вишня. Девушка так втянула голову в плечи, что коснулась подбородком обнаженной груди. Застыв на месте и пристально, как дурочка, уставившись на рану, она еле слышно выдавила из себя:

– Ты погляди, как славно затягивается. Прямо бутон кастильской розы, да и только.

Луис Сервантес с явным раздражением нахмурился и снова занялся своей раной, не обращая больше внимания на девушку.

Когда он кончил перевязку, Камила уже исчезла.

Три дня девушка не показывалась. Теперь на зов Луиса Сервантеса откликалась ее мать, тетушка Агапита. Она кипятила ему воду и бинты. Он счел самым разумным ни о чем не расспрашивать. Однако через три дня Камила появилась снова и принялась пуще прежнего жеманиться и делать разные намеки.

Безучастие Луиса Сервантеса, занятого своими мыслями,

придало девушке смелости, и она наконец решилась:

– Послушай, барчук, я хочу тебе кое-что сказать. Понимаешь, я хочу, чтобы ты еще раз спел мне «Аделиту» [24]… Для чего? А ты сам не догадываешься? Чтобы петь ее часто-часто, когда вы все уйдете, и ты тоже будешь далеко, так далеко, что и не вспомнишь обо мне.

Слова ее раздражали Луиса Сервантеса, как царапанье стального ножа о стекло.

Девушка, не замечая этого, продолжала с прежним простодушием:

– Ох, барчук, что я тебе расскажу! Если бы ты знал, какой нехороший этот старик, что у вас за начальника. Вот как на духу, что у меня с ним вышло. Понимаешь, этот самый Деметрио хочет, чтобы еду для него стряпала только моя мать, а приносила я. Так вот, в прошлый раз вошла я к нему с чампуррало