Те, кто внизу - [13]

– Ах, барчук, если бы ты знал, как мне тяжко, когда ты вот так говоришь! Я же люблю тебя, одного тебя… Уходи, барчук, уходи. Не знаю, что со мной, только мне очень стыдно. Уходи, уходи!

Она отбросила лист, раскрошенный ее дрожащими от волнения пальцами, и закрыла лицо краем фартука.

Когда она вновь открыла глаза, Луис Сервантес уже исчез. Она пошла по тропинке вдоль речки. Воду, казалось, покрывал тончайший слой кармина: в волнах отражались расцвеченное закатом небо и горные вершины, одна сторона которых была еще освещена, другая – уже во мраке. Мириады светящихся насекомых роились около заводи. А над устланным отполированной галькой дном в воде Камила видела свое отражение – желтая с зеленой тесьмой кофта, белая ненакрахмаленная нижняя юбка, гладко причесанные волосы, длинные брови, открытый лоб. Она ведь постаралась принарядиться в надежде понравиться Луису.

Камила разрыдалась.

В зарослях хары, словно изливая неизбывную тоску угасающего дня, плакали лягушки.

Покачиваясь на сухой ветке, им вторила лесная голубка.

XV

Танцы шли бурно и весело, мескаль [33] лился рекой.

– Странно! Где же Камила? – громко спросил Деметрио.

Все оглядывались, ища девушку.

– Она прихворнула – голова разболелась, – сухо ответила

тетушка Агапита, которую рассердили устремленные на нее насмешливые взгляды собравшихся.

После фанданго Деметрио, слегка пошатываясь, поблагодарил добрых жителей за радушие, пообещал, что после победы революции он никого из них не забудет, и добавил, что «друзья познаются на одре болезни и в тюрьме».

– Да взыщет вас бог своей милостью, – отозвалась какая-то старуха.

– Да благословит он вас и наставит на путь праведный, – подхватили остальные.

А совсем пьяная Мария Антония твердила:

– Возвращайтесь быстрей! Быстрехонько!

За Марией Антонией, женщиной рябой да еще с бельмом на глазу, ходила настолько дурная слава, что иные уверяли, будто нет мужчины, который не побывал бы с нею в кустах у реки. Тем не менее, увидав на другой день Камилу, она заорала:

– Эй, что это ты? Чего забилась в угол да платком закуталась? Да ты, никак, плачешь? Смотри, какие глаза красные, на ведьму стала похожа. Брось, не тужи. Нет на свете такой печали, чтобы за три дня не прошла!

Тетушка Агапита нахмурила брови и буркнула что-то неразборчивое.

Уход повстанцев действительно огорчил женщин, и даже мужчины, невзирая на несколько обидные для них слухи и пересуды, сокрушались, что селение покинули люди, которые снабжали их семьи бараниной да телятиной и давали им возможность ежедневно есть мясо. Что может быть лучше такой жизни: ешь, пей, спи себе на здоровье под сенью скал и высоким небом, где лениво проплывают облака!

– Да вы поглядите на них в последний раз! – крикнула Мария Антония. – Вон они. Совсем игрушечные.

Вдалеке, где кустарник сливался с дубовой порослью в одну бархатистую синеватую полосу, на ярком фоне сапфирового неба вырисовывались очертания людей Масиаса, ехавших на своих лошаденках по горному гребню. Теплый ветер донес до хижин еле уловимые обрывки «Аделиты».

Камила, вышедшая на крик Марии Антонии, чтобы взглянуть в последний раз на повстанцев, не сдержалась и, разрыдавшись, убежала домой.

Мария Антония захохотала в ушла.

– Сглазили дочку, – растерянно пробормотала тетушка Агапита.

Она долго размышляла и, обдумав все, наконец решилась: сняла с гвоздя, вбитого в один из столбов хижины между ликом господним и пресвятой девой Халпской, ремень из сыромятной кожи, которым ее муж связывал ярмо воловьей упряжки, и, сложив его вдвое, изо всех сил ударила Камилу, дабы избавить ее от порчи.

В седле своего гнедого Деметрио почувствовал себя помолодевшим; глаза его обрели былой стальной блеск, к медно-красным, как у всякого чистокровного индейца, щекам вновь прилила горячая кровь.

Повстанцы дышали полной грудью, словно впитывая ширь горизонта, безграничность неба, синеву гор и свежесть напоенного ароматами горного воздуха. Они пускали лошадей галопом, как будто надеясь, что эта безудержная скачка поможет им завладеть всем миром. Кто из них вспоминал сейчас о суровом начальнике полиции, о придире-жандарме, о чванном касике? Кто вспоминал о жалких хижинах, где люди, словно рабы под неусыпным взором хозяина или надменного и жестокого надсмотрщика, влачат безотрадное существование: встают до восхода, берут заступ и лукошко или плуг и корзину в уходят в поле, чтобы заработать себе убогое дневное пропитание – котелок атоле [34] и миску бобов?

Пьяные от солнца, воздуха, самой жизни, они пели, смеялись, улюлюкали.

Паленый, подскакивая в седле, скалил ослепительно-белые зубы, шутил и паясничал.

– Слушай, Панкрасио, – спрашивал он с невозмутимо серьезным видом, – жена пишет, что у нас родился еще один малец. Как же так? Я не видел ее со времен сеньора Мадеро.

– Да что тут особенного? Значит, начинил на прощанье.

Раздается громкий хохот. Паленый с еще большей важностью и невозмутимостью затягивает нестерпимым фальцетом:

Предложил я ей сентаво.

«Нет», – изволила сказать.

Я ей половину песо,

А она не хочет брать.

Так она меня просила,

Что реал пришлось ей дать.

Не умеете вы, девки,

То, что ценно, уважать!