Те, что от дьявола - [41]

Вот так я ответил на первые свои вопросы, проделав, труся на лошади, первую часть пути. Однако были и другие. Но, соскочив с седла у своих ворот, я уже построил недурную цепочку предположений, которые проясняли все, что могло бы показаться необъяснимым кому угодно. Не смог я себе объяснить только одного: как могла графиня, любившая своего мужа и наверняка его ревновавшая, взять себе в горничные такую красавицу? По моему мнению, ослепительная красота Отеклер должна была бы послужить препятствием и помешать ей поступить на службу. Потом мне пришло в голову, что гордыня аристократок города В. ничуть не меньше гордыни прекрасных дам рыцарей Карла Великого, ведь ни одна из них и предположить не может (роковая ошибка! Впрочем, кто из них читал «Женитьбу Фигаро»?), что красивая горничная значит для мужа куда больше, чем для нее красивый лакей. Словом, вынув ногу из стремени, я сказал себе: очевидно, у графини есть основания считать себя любимой, а негодник граф достаточно крепок, чтобы разубедить жену, если у той вдруг возникают сомнения.

— Так-то оно так, — не без доли скептицизма вмешался я в рассказ милейшего доктора, — ваши рассуждения, несомненно, справедливы, но положение графа не становится от этого менее рискованным.

— Разумеется, — согласился знаток человеческих душ. — Но ведь и породило его нарочитое пренебрежение опасностью, разве не так? Бывают страсти, которые опасность только распаляет, и без риска, который их подстегивает, они угасли бы. В XVI веке, самом пылком и страстном в истории человечества, главной причиной влюбленности становилась опасность. Любовным объятиям придавал особую прелесть грозящий любовнику удар кинжала. Муж мог отравить любовника своей жены ее помадой — поцелуем женщины, ради которой шли на все мыслимые и немыслимые глупости. Постоянная опасность не убивала любовь, она ее дразнила, разжигала, делала непреодолимой. В наше хладнокровное время, когда жизнью распоряжается закон, а не страсть, мужу, который содержит «сожительницу в лоне семьи», по грубой формуле статьи закона, безусловно, грозит опасность, причем низкая и постыдная. Но для человека благородного постыдная опасность кажется особенно роковой, и, подвергая себя ей, де Савиньи, возможно, ощущал сладострастную дрожь, услаждающую сильные души.

Можете не сомневаться, на следующее утро я уже был в замке, — продолжал Торти, — но не увидел ничего необыкновенного ни в тот день, ни в последующие; шла обычная для всех семейных домов жизнь, отлаженная и упорядоченная. Ни больная, ни граф, ни мнимая Элали, исполнявшая свои обязанности так естественно, словно горничной родилась, не давали ни малейшего повода заподозрить существование тайны, которую я открыл так внезапно. Однако я не сомневался, что граф и Отеклер Стассен, сговорившись заранее, с непринужденностью опытных актеров разыгрывают бесстыдную комедию. Неясным оставалось одно, и это я хотел выяснить: удалось ли им в самом деле обмануть графиню, и если удалось, то долго ли она будет пребывать в неведении?

За графиней я наблюдал внимательнейшим образом. Дополнительных усилий мне не требовалось, как-никак она была моей пациенткой. Я уже говорил, что графиня принадлежала к старинному знатному роду и, кроме собственной родовитости, для нее не существовало ничего больше: соль земли — голубая кровь, весь остальной мир не заслуживал и взгляда. Знатность — вот единственная страсть аристократок из города В., впрочем, и простые горожанки не отличались тут страстностью. Мадемуазель Дельфина де Кантор воспитывалась у бенедиктинок, но набожностью не отличалась и очень в монастыре скучала. Вернувшись после пансиона домой, она скучала дома до самой свадьбы с графом де Савиньи, которого полюбила или считала, что любит: скучающие девушки с готовностью влюбляются в любого молодого человека, какого им только представят. Руки у графини были нежные, зато спина жесткая, лицо белее молока, правда с излишком отрубей — веснушки, усеявшие ее лицо, казались темнее рыжеватых волос.

Когда она протянула мне словно бы сделанную из перламутра руку, тонкую, бледную, с голубыми жилками и узким запястьем — пульс, не будь лихорадки, бился бы на ней еле-еле, — я понял, что она рождена, чтобы стать жертвой… Ее растопчет гордячка Отеклер, которая низко кланяется ей сейчас под видом служанки. Вот первое, о чем я подумал, поглядев на графиню, но с этим моим впечатлением не согласился ее подбородок, похожий на подбородок Фульвии[64] с римских медалей, — он строптиво выдавался вперед, заканчивая узкое утомленное лицо, и точно так же упрямился ее крутой лоб под тусклой прядью волос. Глядя на лоб и подбородок, я отложил свое решение, однако, вспомнив красивые мускулистые ноги, которые могут растоптать несчастную жертву, понял, что история, открытая мной под этой крышей и протекающая пока вполне спокойно, неминуемо закончится взрывом. В предвидении катастрофы я еще внимательнее выстукивал и выслушивал худенькую графиню. Для своего домашнего доктора графиня не могла долго оставаться тайной за семью печатями: кому доверяют тело, тому доверяют и душу. Если причина болезни графини кроется в моральной, а точнее, аморальной атмосфере дома, то ей недолго придется таить от меня свои чувства и мысли, она вынуждена будет ими поделиться. Так считал я и куда только не запускал свой врачебный зонд, как только им не манипулировал, но, поверьте, безрезультатно!