Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки - [63]

7. Отношение немецкого народа к германо-русскому Пакту о ненападении. Имперский Министр иностранных дел заявил, что, как он мог констатировать, все слои германского народа, особенно простые люди, очень тепло приветствовали установление понимания с Советским Союзом. Народ инстинктивно чувствует, что естественным образом существующие интересы Германии и Советского Союза нигде не сталкиваются и что развитию хороших отношений ранее препятствовали только иностранные интриги особенно со стороны Англии. Господин Сталин ответил, что он с готовностью верит в это. Немцы желают мира и поэтому приветствуют дружеские отношения между германским государством и Советским Союзом. Имперский министр иностранных дел прервал его в этом месте и сказал, что германский народ безусловно хочет мира, но, с другой стороны, возмущение Польшей так сильно, что все до единого готовы воевать. Германский народ не будет терпеть польских провокаций.

8. Тосты. В ходе беседы господин Сталин неожиданно предложил тост за Фюрера: „Я знаю, как сильно германская нация любит своего Вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье“… Имперский Министр иностранных дел, в свою очередь, предложил тост за господина Сталина, за советское правительство[30] и за благоприятное развитие отношений между Германией и Советским Союзом.

9. При прощании господин Сталин обратился к Имперскому Министру иностранных дел со следующими словами: „Советское правительство относится к Пакту очень серьезно. Он может дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера“».

«Подписание пакта, — вспоминал Хильгер, — увенчало долгие годы моих усилий по улучшению германо-советских отношений. Граф Шуленбург и я долгое время думали, что он будет служить средством поддержания мира. Сейчас это может показаться наивным и даже невероятным. Но мы оба действительно надеялись, что новая расстановка сил, возникшая в результате договора, заставит западные державы приструнить Польшу и побудить ее к поиску компромисса с Германией… Поэтому мы видели в пакте не только блестящую акцию, которая разрешит проблему между Германией и Польшей, но и единственный способ предотвратить новую мировую войну».

Этого не случилось. На западе началась «странная война». На востоке разгром и раздел Польши стали фактом. 23 сентября появилось новое коммюнике: «Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по реке Писса до ее впадения в реку Нарев, далее по реке Нарев до ее впадения в реку Буг, далее по реке Буг до ее впадения в реку Висла, далее по реке Висла до впадения в нее реки Сан и дальше по реке Сан до ее истоков». Прошел ровно месяц, и вторая статья секретного протокола перестала быть тайной: предусмотренные ей «территориальные и политические преобразования в областях, принадлежащих Польскому государству» случились, как и задумывали высокие договаривающиеся стороны. И как настойчиво призывал Зект двумя десятилетиями раньше.

Границу надлежало закрепить официально, да и проблем с «переустройством» Польши возникло множество. Необходимость новых переговоров на высшем уровне стала очевидной. Сталин и Молотов заявили, что покинуть Москву не могут, и Риббентроп снова собрался в путь, наделенный максимальными полномочиями. К половине девятого утра 27 сентября свита рейхсминистра собралась в аэропорту Темпельхоф. Риббентроп приехал в девять, и всего через несколько минут специальный самолет фюрера «Гренцмарк», знакомый многим пассажирам по прошлому вояжу в Москву, поднялся в воздух. Через два часа он совершил посадку в Кенигсберге, где делегацию принимал гауляйтер Восточной Пруссии Кох; там же к ней присоединился его данцигский коллега Форстер. Во время обеда в Кенигсберге поступило известие о капитуляции Варшавы, которое Хенке перевел полпреду Шкварцеву, летевшему вместе с Риббентропом. «Все мы, и немцы, и русские, увидели в этом событии добрый знак для будущих переговоров», — вспоминал помощник Риббентропа Андор Хенке в статье «С Имперским министром иностранных дел в Москве», написанной год спустя, но увидевшей свет только после войны (2).

До Москвы долетели за три с половиной часа. Встреча была не в пример прежней, с обилием нацистских флагов, что сразу же бросилось в глаза Хенке как московскому «старожилу». Гости снова разместились в здании бывшей австрийской миссии. В прошлый раз в доме напротив располагалась британская военная миссия, члены которой не сводили глаз с соседей. Теперь дом пустовал.

Долгое время о ходе и содержании вторых московских переговоров можно было судить только по результатам и по разрозненным документам. О советских записях ничего не известно до сих пор, а подробные германские, сделанные Хильгером, почему-то оказались не в архиве МИД, а в личных бумагах Шуленбурга и были опубликованы сравнительно недавно (3). Общую обстановку визита, когда гауляйтер Форстер чувствовал своим себя среди старых партайгеноссе, а Риббентроп пил за здоровье сидевшего неподалеку Кагановича (жаль, Гитлер, Геббельс и Розенберг не видели!), хорошо воссоздает упомянутая статья Хенке, который девять лет провел в Москве, знал русский язык и улавливал многое из того, что ускользало от глаз и слуха начальства.