Тайный дневник Исабель - [151]

Так называл ее только он. Он сейчас едва смог это имя произнести. Сколько раз он просыпался посреди ночи, выкрикивая это имя! Сколько раз он терял надежду ее когда-нибудь увидеть! Сколько раз он плакал от тоски, опасаясь, что время сотрет в памяти ее образ! И вот он снова видит ее — такую же красивую, как и всегда.

Прошло столько времени!..

Через несколько месяцев после начала войны войска Австро-Венгерской империи реквизировали замок Брунштрих и разместили в нем штаб, который осуществлял руководство боевыми действиями. Он попытался найти пристанище себе и своим ближайшим родственникам в нейтральной Швейцарии, однако его матушка, так и не оправившаяся от удара, которым стала для нее смерть Ларса, и чувствовавшая себя подавленной, всеми брошенной и больной, вскоре разделила судьбу своего любимого первенца: она умерла в дороге еще до того, как они доехали до границы Швейцарии. А вслед за матушкой в лучший мир через некоторое время отправилась и Надя. Она была уже беременна, и ее слабое здоровье не позволило ей без последствий перенести трудности путешествия через охваченную войной Европу с плодом в утробе. Надя умерла во время родов, а вместе с ней умер и ребенок…

Видит Бог, он пытался это сделать! Он пытался забыть Исабель, пытался вырезать ее из своей жизни, как вырезают зараженный орган, который доставляет одни лишь страдания. Он пытался жить обычной жизнью — пытался сделать счастливой свою жену и — хотя и тщетно — ждал, когда родится их ребенок. Однако когда его прошлое исчезло, как дурной сон, и когда его настоящее перестало зависеть от каких-то там договоренностей, он осознал, что так и не смог изгнать из своей души Исабель: она сидела со связанными ногами и руками и с кляпом во рту в одном из дальних уголков его сердца, но никогда никуда оттуда не пропадала. Она была в каждом движении, которое он делал, и в каждом движении, которое он решал не делать, в каждом слове, которое он произносил, и в каждом слове, которое он предпочитал не произносить, в каждом взгляде, который он на что-то бросал, и в каждом ни на что не брошенном взгляде, в его бодрствовании и в его сне, в каждом его вдохе и каждом его выдохе, в каждом его жесте, в каждом взлете его ресниц, в каждой его мысли, в каждом биении его сердца… Воспоминания о ней были для него, словно неутихающая боль — то ослабевающая, то снова усиливающаяся, — с которой он уже приучился жить.

Когда его мнимое семейное счастье рухнуло, как карточный домик, эта боль усилилась и даже стала невыносимой: он уже едва не вопил от отчаяния. Исабель снова стала для него наваждением, бредовой мечтой и мучением, лишающим его сна. Она стала для него единственным, что имело в его жизни смысл и ради чего стоило бороться. Впрочем, она всегда этим единственным для него и была. По правде говоря, именно благодаря ей он сумел заставить себя выжить. И у него не было другого выхода, кроме как попытаться связать свою жизнь с ее жизнью.

Последовали четыре долгих года напряженных поисков — четыре года, в течение которых он, спасаясь от войны и шагая по пепелищам Европы, сожженной безумным огнем кровавого конфликта, перебирался из одной страны в другую и использовал все свое влияние и все свои связи для того, чтобы найти Исабель. Четыре долгих года…

Из коридора, соединяющего гостиную с верандой, донеслись характерные звуки шагов маленького ребенка, а затем дверь открылась, и появилась дочь Исабель — в белом передничке (который с усердием накрахмалила Дария), в чулках (один — до колена, второй — до щиколотки), с растрепанными локонами и со щеками, разрумянившимися от смеха и беготни.

Девочка уже открыла было рот, чтобы что-то сказать, но ее внимание тут же отвлеклось на незнакомого дядю, который стоял напротив ее мамы. Она посмотрела на него снизу вверх, а затем улыбнулась и голосом, похожим на треньканье колокольчика, сообщила:

— Мне уже четыре годика.

Чтобы этот дядя ей уж точно поверил, она показала ему свою ладошку с прижатым большим пальцем и растопыренными остальными четырьмя.

— А ему только один месяц, — добавила девочка, показывая взглядом на малюсенького щенка, которого она с большим трудом удерживала, обхватив его за туловище второй рукой. — Его зовут Блас.

Затем она снова уставилась на Карла своими любопытными глазками, слегка наклонив голову на бок — как будто так ей было удобнее его разглядывать.

— Хотите его погладить? — предложила она, взяв щенка обеими руками и протягивая ему. — Только осторожно, а то он еще совсем маленький.

Карл, улыбнувшись, наклонился и ласково погладил щенка по спинке.

— Знаешь, — сказал он девочке, — а у меня был щенок, очень похожий на этого. Он тоже был кремового цвета. Его звали Бах.

Услышав бархатистый голос Карла, Исабель, которая с волнением наблюдала за этой сценой с высоты лестницы, вздрогнула.

Девочка, повернув голову в сторону и прижав подбородок к плечу, с лукавым видом покосилась на дядю и улыбнулась ему, а затем выбежала из веранды в коридор. Однако пару секунд спустя она, повернув назад и выглянув из коридора, сказала:

— Мама…

— Что, моя лапочка?

— Скажи Дарии, чтобы положила на стол четыре вилки.