Тайный дневник Исабель - [138]

Появление — весьма своевременное! — медсестры, которая везла по коридору на тележке медикаменты, помогло мне собраться с силами и наконец-то уйти. Я пошла по коридору легким шагом, вытирая кулачком те несколько слез, в виде которых мои эмоции смогли пробиться сквозь мою гордость. Крики по ту сторону двери затихли.

19 февраля

Признаюсь тебе, брат, что я не виню тебя в своих горестях, — поверь мне. Их причиной была она и только она. Весь окружающий мир сократился для меня до поля зрения одной-единственной подзорной трубы, в котором было видно только ее — моего ангела и моего демона. Она была ангелом, который изменил мое мировосприятие и мою сущность, и это изменение было таким же сладостным, какой может быть смерть, и таким же мучительным, каким является рождение на белый свет. Она была демоном, который бросил меня одного в абсолютной пустоте, не оставив мне ни духовных ценностей, ни веры во что-либо, ни мыслей о чем-либо или о ком-либо, кроме нее самой — строптивой и недосягаемой. Я, охваченный отчаянием и сомнениями, почувствовал в своей душе пустоту, потому что она вытащила из моей души все, что в ней было, — как вытаскивают из ореха его содержимое и затем бросают пустую скорлупку себе под ноги. Она забрала из моей души все то, что и составляло мою сущность. Она сбросила мою звезду с небесного свода, а на ее месте создала черную дыру, состоящую из вопросов без ответов, и эта черная дыра поглотила всю мою энергию и все мое естество. Почему?

Почему она сделала из меня несчастного и жалкого человека? Почему она превратила мою свободу в бессмысленную обузу, мою независимость — в тоскливое одиночество, мою самодостаточность — в ощущение, что я абсолютно никому не нужен и никогда не буду нужен? Почему она ворвалась в мою жизнь и затем исчезла из нее, оставив после себя вирус одиночества и нестерпимое желание, отравляющее мою кровь?

Каждый день мне приходилось выносить невыносимые реалии своего существования и тайком улавливать моменты ее жизни: ее улыбки, адресованные другим мужчинам, разжигали во мне мою порочную похоть; ее пренебрежительный взгляд вызывал у меня неудержимое желание; ее голос, выделяющийся на фоне гула голосов окружающих ее людей, пробуждал во мне половой инстинкт (который, впрочем, никогда и не погружался в глубокий сон). Снова увидеть ее — это было для меня нестерпимой мукой. Пытаться относиться к ней с равнодушием — это было для меня настоящим подвигом. Находиться рядом с ней и сдерживать себя — это было чем-то невозможным.

Каждую ночь мне приходилось выносить невыносимые реалии своего существования и вспоминать моменты ее жизни. То, что ее не было рядом со мной, едва не доводило меня до безумия. Гармоничная последовательность изящных линий, составляющих ее разгоряченное тело, все время представала перед моим мысленным взором и затуманивала мой рассудок; эти линии танцевали под моим телом, возбуждающимся от каждого прикосновения, трепещущим при каждом моем вхождении в нее. Ее лицо, выточенное резцом искусного скульптора, ночью, как мне казалось, было рядом со мной, и в моих снах, полных захватывающих эротических сцен, я исступленно покусывал ее губы, пытаясь вонзиться в них зубами в поисках сладострастия — как вонзаются корни пальмы в песок пустыни в поисках влаги, — и чувствуя при этом, как ее длинные ресницы чиркают, подобно крыльям трепыхающейся бабочки, по моим щекам… Однако проснувшись, я обнаруживал, что лежу на кровати один. Да, я лежал один, подавляя стоны, вырываемые из мое груди воображаемыми плотскими утехами и, подобно влюбленному подростку, скрывая под простыней свою эрекцию. Я лежал один, с трудом избегая когтей сдерживаемого сексуального удовольствия, угрожающего исцарапать мою потную кожу. Я лежал один, и перед моим мысленным взором лихорадочно мелькали воспоминания о проявлениях ее сладострастия, о горячих поцелуях и жарких объятиях.

Однажды ночью она явилась мне во сне так, как еще никогда не являлась. Она возникла, окруженная голубыми туманностями, — как женщина на одной из картин Оскара Кокошки; она лежала голая, с целой грудой кусочков золота между ее согнутыми в коленях ногами — как женщина на одной из картин Густава Климта; она была сочетанием бестелесных линий — такой, какой изобразил свою возлюбленную на одном из своих рисунков Эгон Шиле… В ту ночь, брат, мне показалось, что я сошел с ума: это искусство, ранее казавшееся мне непристойным и уродливым, превратилось в отражение моей одержимости! Мой рассудок стал таким же одурманенным, как и у этих развратных сумасбродов!.. Мой рассудок был одурманен ею. И мой — одурманенный ею — рассудок уловил всю красоту и чувственность этих портретов, на которых вполне могла бы быть изображена она и на которых в моих снах и была изображена именно она.

С того самого момента я уже понимал, насколько она меня отравила, насколько меня заразила и насколько трансформировала мой мир и мои убеждения. С того самого момента я чувствовал себя предоставленным своей собственной судьбе — как судно, дрейфующее по полному опасностей морю, или как младенец, подброшенный под чью-то закрытую дверь. Почему?