Тайный агент - [51]

— Отойдите от дивана!

Мистер К., дрожа, сделал шаг. Он еще надеялся:

— Вы разрешите мне уйти?

Годы научной работы могут сделать из человека хорошего судью, но не палача.

— Почему не Л.? — умоляюще подсказал К.

— О, когда-нибудь я разделаюсь и с Л. Но уже совсем по другому счету.

Разница между ними была очевидной: нельзя испытывать к музейному экспонату ту же ненависть, что к живому человеку.

Мистер К. простер над головой выпачканные в чернилах руки.

— Вы не стали бы винить меня, если бы знали. Я прожил такую жизнь. О рабстве написано столько книг. — Он заплакал. — Вам жалко эту девчонку, а вот я... меня... — Он не мог продолжать.

— Идите в ту дверь, — сказал Д. В ванной не было окон. Рука, державшая пистолет, дрожала в предчувствии надвигавшегося кошмара. Они загнали его в угол, теперь настала его очередь... И опять проклятый страх, страх перед чужой болью, страх за жизнь других, за их страдания. Он был обречен на сочувствие... Он скомандовал: — Быстрее!

Мистер К., спотыкаясь, попятился в ванную. Д. напряженно старался придумать какую-нибудь последнюю шутку, вроде «простите, у нас нет кладбищенской стены», но так и не нашелся: шутить можно лишь по поводу собственной смерти. Смерть других — слишком серьезное дело. Мистер К. сказал:

— Она не пережила того, что я... за пятьдесят лет... А я... мне осталось жить всего шесть месяцев... так говорят врачи... надежды никакой.

Д. старался не слушать и уж ни в коем случае не понимать. Он ни на секунду не отводил пистолет, который с отвращением держал в руке.

— Когда остается полгода жизни, разве нельзя позволить себе немножко комфорта?.. — Очки сорвались с его носа и разбились. Слово «комфорт» он произнес всхлипывая. — Я всегда мечтал когда-нибудь... университет. — Теперь он уже топтался в ванной, слепо уставясь туда, где, ему казалось, стоял Д. — Врач так и сказал: через шесть месяцев. — Он тявкнул от боли, как собака. — Бона матина, бона матина. Умереть учителем энтернационо. Холодно... Они здесь никогда не включают отопление... — Он словно бредил — говорил первое, что приходило в голову. Казалось, им движет ощущение, что, пока он говорит, он в безопасности. И все слова, которые рождались в его измученном, пропитанном злобой и горечью сознании, рассказывали о ничтожных курсах, классе-конурке с холодным радиатором и картиной на стене «ун фамиль жентильбоно». — Старичок бродит вокруг на своих резиновых подошвах... Мне будет больно... извиняться даже приходится на энтернационо... иначе штраф... ни одной сигареты за неделю...

С каждым словом он оживал, а приговоренный не должен оживать. Он должен умереть задолго до того, как судья произнесет приговор.

— Замолчите, — сказал Д.

Голова мистера К. повернулась, как у гуся. Подслеповатые глаза снова подвели его. Он смотрел не в ту сторону.

— Можете ли вы обвинять меня? — сказал он. — Последние шесть месяцев на родине... профессор...

Д. закрыл глаза и нажал на спуск. Грохот и отдача пистолета ошеломили его. Звякнуло разбитое стекло, и где-то зазвонил звонок.

Он открыл глаза: промахнулся. Безусловно промахнулся. Зеркало над раковиной в футе от птичьей головки К. было разбито. Мистер К. стоял на ногах, мигая с недоумевающим видом. Кто-то стучал в дверь. Оставался последний патрон.

Д. сказал:

— Не двигайтесь. Молчите. Второй раз я не промахнусь, — и закрыл дверь. Он стоял у дивана, прислушиваясь к стуку с улицы. Если это полиция, на что ему употребить оставшийся патрон? Пауза показалась ему вечностью. На диване лежала раскрытая маленькая книжица:

Бог в солнечном свете,

Где птицы парят невесомо.

Бог в свете свечей

Ожидает вас дома...

Дурацкий стишок запечатлелся в его мозгу, как оттиск печати на воске. Он не верил в бога, у него не было дома. Стишок напоминал заклинание дикарей, которое производит впечатление даже на цивилизованного человека. Снова стук, и еще раз стук, звонок. Может, это кто-нибудь из знакомых хозяйки? Или она сама? Нет, у нее, наверное, ключ. Скорее — полиция.

Он подошел к двери, крепко сжимая пистолет. Он забыл о нем, как забыл раньше о бритве. С решимостью обреченного он открыл дверь.

Это была Роз.

Он медленно выговорил:

— Конечно. Я забыл. Я ведь дал вам адрес? — Он посмотрел мимо нее, как будто ожидая увидеть за спиной полицию или Форбса.

Она сказала:

— Я пришла рассказать вам то, что узнала от Форбса.

— Так. Да-да.

— Вы ведь ничего не натворили? Отвечайте — ничего страшного?

— Нет.

— А пистолет?

— Я думал — полиция.

Прикрыв дверь, они вошли в комнату. Он еще следил за ванной, хотя уже точно знал — больше он не выстрелит. Из него, наверное, получился бы неплохой судья, но не палач. Война ожесточает человека, но не настолько. Как окольцованная птица обречена всю жизнь носить свое кольцо, так и он навеки прикован к своей средневековой литературе, к «Песни о Роланде», к Бернской рукописи.

Она сказала:

— Боже, какой странный у вас вид. Вы удивительно помолодели.

— Усы...

— Конечно. Так вам больше идет.

Ему не хватало терпения:

— Что сказал Фурт?

— Они подписали.

— Но это противоречит английским законам о невмешательстве во внутренние дела других стран.

— Они подписали контракт не прямо с Л. Закон всегда можно обойти. Уголь пойдет через Голландию.