Тайные чары великой Индии - [4]

— А! — издала только один звук Гарриэта, будучи не в силах выговорить от удивления ни одного слова.

— Да, — начала опять донна Розарио, — вчера, когда ты ушла от меня и не знаю почему, говорю это не в виде упрека, не приходила очень долго ко мне, Блю-Девиль воспользовался отсутствием капитана и, войдя в мою палатку, открылся мне и клялся в своей преданности; он сообщил мне, что он здесь единственно для того, чтобы протежировать мне и спасти меня. Уходя, он просил сохранить обо всем этом полнейшее молчание и оставил мне доказательство своего расположения ко мне. И это-то доказательство может и будет служить самым ужасным доказательством против него, если он, вместо того чтобы спасти меня, изменит мне. Понимаешь ли ты теперь?

— А, вот почему вы были так взволнованы и вне себя, когда я вошла сюда, — вскрикнула она, весело хлопая в ладоши. — Я теперь все понимаю; но зачем вы мне тогда ничего не сказали, — это, право, нехорошо, сеньорита, а я так беспокоилась.

— Не говори так, Гарриэта, ты сама видела, что я задыхалась от радости и была просто сумасшедшей.

— Это правда. Блю-Девиль очень нехорош собой, — заметила, смеясь, девушка… — Но теперь я его люблю.

— Дитя, как ты неосторожна, потише — иначе нас могут услышать.

— Нет, нет, нам нечего беспокоиться, по крайней мере теперь. О, дорогая сеньорита, какое счастье для вас и для меня, так как я, конечно, пойду за вами? Я не хочу больше оставлять вас! Я буду вашим другом, вашей преданной слугой. Какое было бы счастье, если бы нам удалось избегнуть рук ужасного капитана Кильда, этого старого филина, который никогда даже не посмеется откровенно.

— Да, да, мы не разойдемся больше, моя добрая Гарриэта, мы будем всегда друзьями и всегда вместе.

И обе молодые девушки обнялись и залились слезами, — но эти слезы были слезы радости и надежды. Прошло много минут, прежде чем молодые девушки могли преодолеть свое волнение и обменяться несколькими словами.

Вдруг донна Розарио вздрогнула и живо подняла голову.

Где-то раздался тихий свист, и в ту же минуту в палатку упал маленький камешек и подкатился к самым ногам донны Розарио. Вслед за этим в кустах раздался легкий шорох и мгновенно затих.

Донна Розарио подняла этот камешек и отвязала от него листок бумаги, привязанный к нему ниткой; молодая девушка развернула дрожащей рукой бумагу и проворно пробежала глазами написанное. На бумаге было только несколько слов:

«Дорогая Розарио!

Я преодолел все препятствия, и мне удалось открыть ваши следы; я счастлив потому, что я около вас и что вы меня узнали. Я бодрствую; надейтесь. Может быть, мне удастся поговорить с вами, а мне так много нужно сказать вам, и я так давно не слыхал вашего голоса.

Октавио де Варгас д'Альбагейт.

P. S. Сожгите это письмо: надежда, смелость!»

— От кого могло быть это письмо? — спросила ирландка, — конечно, от какого-нибудь друга?

— Да, — проговорила донна Розарио, глубоко вздыхая, — от друга, и очень дорогого, на обещания которого я могу всегда положиться.

— В таком случае все идет хорошо, — заметила весело молодая девушка, — и скоро мы будем свободны.

— Бог знает!

— Не позабудьте о том, чего от вас требуют.

— В чем дело?

— Сжечь это письмо, — это своего рода предосторожность.

— О да, даже большая осторожность, — если капитан найдет его в моих руках, то я погибла.

— В таком случае не колеблясь исполните то, что от вас требуют, — как бы ни тяжела была для вас эта жертва.

Донна Розарио вздохнула и дрожащей рукой разорвала письмо.

В ту же минуту снаружи послышался какой-то шум. Молодая девушка не колеблясь скомкала бумагу и, оставив то место, где было написано письмо, положила в него табаку и тщательно свернула его в виде сигаретки.

— Не помешаю ли я вам, если зайду? — раздался в это время за палаткой хорошо им знакомый и несимпатичный голос капитана Кильда.

— К чему эти слова вежливости, капитан, — ответила донна Розарио, — о которой вы нисколько и не заботитесь. Не раба ли я ваша и не обязана ли вследствие этого повиноваться вам? Вы хозяин, войдите, если вам угодно.

Капитан вошел.

— Мой Бог, сеньорита! — сказал он, слегка кланяясь, — мое присутствие, вероятно, очень вам неприятно, так как вы принимаете меня всегда так худо, между тем как я, как мне кажется, употребляю все свои усилия, чтобы угодить вам… вы пользуетесь свободой в моем лагере, и никто до сих пор, как я знаю, не осмеливался здесь быть невежливым к вам.

— Сеньор, внутренние муки и терзания гораздо ужаснее физических. Я не свободна и не могу быть свободной до тех пор, пока я не буду иметь возможности оставить ваш лагерь и избавиться навсегда от тех презренных бандитов, которыми вы начальствуете.

— Бедное дитя! — ответил он с ироническим добродушием, — куда бы вы пошли, если бы я возвратил вам ту свободу, о которой вы так мечтаете? Вы бы не сделали даже нескольких шагов, как бы уже попались в руки индейцев или диких зверей. Мне было бы непростительно позволить вам исполнить подобную шалость.

— О! Я уже давно знаю вашу гуманность и человеколюбие, сеньор, но, извините меня, мы говорим теперь о таких предметах, которые, конечно, не особенно занимают вас, будьте же столь добры, сообщите мне, что побудило вас пожаловать сюда. Вам так дорого ваше время, и вы не согласитесь терять его понапрасну в болтовне с какой-то молодой девушкой.