Тайны живописи - [11]

Таня. Человек самовыражается, экспериментирует. Что в этом плохого? Он ищет новые формы, он пытается раскрыть свой внутренний мир, заглянуть в самую глубину.

Сергей. Плохого — ничего. Я не осуждаю.

Таня. Ты ставишь диагноз. Как заправский врач.

Сергей. Извини. Не хотел обидеть твоего знакомого художника. Просто все это самокопание…

Таня. Что?

Сергей…Не то это. Человек сам в себе с ума сходит, а мы должны за этим наблюдать.

Таня. Иногда наблюдать за этим бывает очень интересно. Примеров тому — тысячи.

Сергей. Не спорю, я не совсем это хотел сказать. Просто сидит вот этот мальчик у себя дома, делать ему нечего, женщины его не любят, мужики, видимо, тоже, а потому что сам любить не умеет, вот он и начинает сам в себе копаться. Все равно, что онанизмом заниматься.

Таня. Ты не справедлив. Ты же его совсем не знаешь.

Сергей. Возможно, я просто по картине сужу. Эта картина — клиника. Сам образ клинический. Волк, да еще с горящими глазами — символ зла, темных сил. Плюс поза «верхом», что подразумевает секс. Да еще фаллосы. Он явно что-то недополучил в детстве и недовзял в юности. Вот и изводит себя. И краски заодно.

Таня (смеясь). Критик! Психолог! Знаешь что, психолог, налей-ка чай себе сам!

Вадим, сидящий на первом ряду, аплодирует.

12

Вечером была тишина. Удивительным образом не было слышно ни соседей, ни улицу. Даже сверчки стихли. Остались только шорохи, дыхание, пульс и скрип половиц.

— Хорошо у тебя здесь, — сказала она, оглядываясь вокруг, — Уютно. Это твоя печатная машинка? Как здорово! Я в детстве мечтала о печатной машинке. Столько кнопок! Мне так нравилось нажимать на кнопки.

Сегодня она была другая — пышные волосы собраны назад и перетянуты резинкой, вместо любимого оранжевого платья — белая шелковая блузка и джинсовые, короткие шорты. Почти без косметики, она выглядела строже, невиннее, моложе, словно школьница, всю жизнь просидевшая за учебниками, только загар, покрасивший медными оттенками обнаженные руки и шелковистую кожу бедер придавал ей налет южной распутности.

— Ты в детстве, наверное, облазила все заборы.

— Верно. Как ты догадался?

— Есть в тебе что-то мальчишеское. Озорное такое, ребяческое.

— Может быть… — она подняла на него свои малахитовые глаза и улыбнулась кончиками губ, — Тебе это нравится?

— Да, — осторожно, словно боясь обжечься, дотрагиваясь кончиками пальцев до ее талии, ответил он, — ты мне очень нравишься.

Замирая, затаив дыхание, он уходил в свои пальцы, чувствуя под ними грубую ткань, крупные швы, пустые петли для ремня, чуть выше — мягкий, скользящий, переливчатый, тающий шелк, сквозь который ясно ощущалось ее тепло, гладкость и упругость кожи, чуть ниже… Неуверенно он опустил руки ниже, думая про себя, что на этом сейчас все закончится, но она не отстранилась, не перехватила его настырные, наглые ладони-пауки, дав им возможность пережить, дрожа от возбуждения, все аккуратные изгибы юного гибкого девичьего тела.

— Мишка! — ее руки мягко обвили его шею, — Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что ты есть… — на секунду она опустила глаза, — Спасибо… Ты знаешь, мне когда пятнадцать лет было, меня один парень изнасиловал. Ходил за мной, ухаживал, цветы дарил, а потом изнасиловал. Потом на коленях прощенья просил, а я не простила. И в суд не подала. Пусть живет. Потом долго с парнями не могла. Не верила никому. Встречалась с одним, а он меня предал, ушел к другой. Спасибо тебе. Ты… замечательный. Мне с тобой хорошо. Уютно.

Они смотрели друг на друга, она готова была заплакать, он, осмелев, тянулся к ее губам.

— Леночка! Ты такая… Мне иногда кажется, что я тебя придумал.

И когда объятия стали крепкими, поцелуи страстными, движенья решительными, и ничего уже нельзя было остановить, она расплакалась, наконец, тихо, почти беззвучно, незаметно для него и вдохнула: «Я люблю тебя!»…

Утром они стояли на остановке, в тени металлической крыши, вдыхая свежесть прохладного еще, еще тихого, еще безлюдного утра.

— Ты сегодня во сколько освобождаешься? — спросил Миша.

— Час в три, а что?

— Хочешь, я тебе ключ оставлю? Чего тебе тетю-то стеснять? Приходи ко мне.

— Ладно, — ключ утонул в ее пальцах, затем исчез безвозвратно в кармане шорт. Утром она не прятала волосы, и они снова, как всегда, падали на плечи причудливым золотым водопадом. — Я приду.

Потом она сказала: «Я позвоню тебе сегодня на работу, хорошо?», быстро, легко, словно бабочка, вспорхнув в подъехавший старый, дребезжащий ЛИАЗ, Миша проводил взглядом уходящий автобус и остался стоять там, где был, задумчивый, боявшийся поверить в собственное счастье. Солнце поднималось в зенит, в полдень, люди просыпались, потягивались сладко, зевали, одевались, пили чай или кофе, чистили зубы, брились или причесывались, собирали портфели, сумки и рюкзаки, шли на работу, на пляж или по магазинам, заполняя пестрым разноцветием рубашек и платьев остановки, автобусы и метро, тени их становились все короче, воздух постепенно прогревался.

13

В обед он вышел прогуляться. Нагретый воздух медленно перемещался с запада на восток, размеренно колыхая зеленые кроны, в небе висели несколько кучевых облаков, предвестники, как говорили, будущего циклона.