Тайны сталинской дипломатии, 1939-1941 - [22]
Как сообщило 3 сентября 1939 г. агентство Ассошиэйтед Пресс, 2 сентября «в Берлин через Стокгольм прибыла советская военная миссия в составе пяти офицеров во главе с генералом Максимом Пуркаевым». Вместе с ней прибыл новый советский посол в Берлине А. А. Шкварцев. В аэропорту их встречали заместитель статс-секретаря МИД Германии Э. Ворман и офицеры во главе с военным комендантом Берлина генералом Зейфертом. Была выстроена рота почетного караула. Подобная огласка, свидетельствовавшая о военном сотрудничестве обеих стран, была крайне неприятной для советского руководства, которое еще накануне сообщило Шуленбургу, чтобы «из-за соображений безопасности» германская печать не сообщала о прибытии советской военной миссии и чтобы не называла ее «миссией, а лишь группой офицеров, прибывшей в Берлин в связи с назначением нового советского военного атташе» комкора М. А. Пуркаева. При этом было сказано, что советская пресса уже получила соответствующее указание[130].
С 1 сентября 1939 г. до июня 1941 г. советско-германские отношения развивались в духе договора о ненападении. Но с весны 1940 г. они характеризовались охлаждением отношений и взаимным недоверием.
Что же касается договора от 28 сентября и особенно секретных протоколов к нему, то они еще больше усугубили грубое нарушение норм международного права по следующим направлениям. Во-первых, правительства договаривавшихся сторон произвольно делили территорию Польши, потерпевшей поражение в войне. Но в соответствии с буквой и духом Гаагской конвенции от 1907 г. Польша не потеряла автоматически своего суверенитета, так как ее правительство выехало за пределы страны, не подписав акта о государственной и военной капитуляции.
Во-вторых, территория суверенной Литвы, не находившейся в состоянии войны ни с одной из договаривавшихся сторон, также изменялась без согласия правительства и народа этой страны.
В-третьих, обязательства сторон не только не терпеть польскую агитацию, направленную против одной из них, но и пресекать подобные попытки означают, что обе стороны договорились ввести в побежденной стране оккупационный режим. С советской стороны такая позиция означала забвение ленинских принципов интернационализма. Она нанесла удар по зарождавшемуся тогда антифашистскому освободительному движению польского народа, связав руки его левым силам и дав возможность перехватить инициативу сопротивления оккупантам буржуазным кругам, а также по международному коммунистическому и рабочему движению в целом.
Наконец, в-четвертых, принятое правительствами СССР и Германии решение о переселении граждан в связи с территориальными изменениями в Польше хотя и декларировалось как добровольное, однако фактически происходило насильственно, что также противоречило соответствующим международным договоренностям.
Крайне негативное впечатление, а то и просто осуждение нашел среди народов и правительств подавляющего большинства стран упоминавшийся выше совместный призыв СССР и Германии к Англии и Франции от 28 сентября 1939 г. о прекращении войны[131]. В то же время печать и радио Советского Союза характеризовали этот документ как еще одно усилие советского и германского правительств приостановить кровопролитие и восстановить мир.
Внешнее обрамление этого призыва выглядело действительно привлекательно и могло ввести в заблуждение многих. Но, судя по букве и духу этого документа, он не отвечал «интересам всех народов», ибо его реализация означала бы возврат к Мюнхену и новому «умиротворению» Гитлера, но теперь уже за счет Польши. Попытка возложить ответственность за продолжение войны на Англию и Францию не имеет под собой никакого основания, ибо обе эти страны, их правительства и народы вели оборонительную войну в интересах разгрома гитлеровской Германии и защиты своей свободы и национальной независимости. Что же касается предупреждения о том, что СССР и Германия будут консультироваться о принятии «необходимых мер», то оно носило провокационный характер. Советское руководство в обстановке продолжающейся войны совместно с одной из воюющих стран шло на прямую конфронтацию с другой стороной, подвергая тем самым свою страну реальной угрозе быть вовлеченной в войну. Этот документ являлся еще одним свидетельством того, что Советский Союз фактически вступил в военно-политический союз с Германией.
Годы спустя на Нюрнбергском процессе в своем последнем слове Риббентроп заявил: «Когда я приехал в Москву в 1939 году к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможность мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана – Келлога, а дал понять, что если он не получит половины Польши и Прибалтийские страны еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылетать назад. Ведение войны, видимо, не считалось там в 1939 году преступлением против мира…»[132]. Кстати, этот абзац не вошел в семитомное русское издание материалов Нюрнбергского процесса.
Советско-германские переговоры, а затем и подписание секретных протоколов к соответствующим договорам в августе – сентябре 1939 г. велись Сталиным и Молотовым втайне от советского народа, партии и ее Центрального Комитета, втайне от депутатов Верховного Совета СССР. Это означает, что они не отражают волю советского народа и политическую, правовую и моральную ответственность за них с советской стороны несет только узкий круг советских руководителей.
