Тайны советской кухни - [78]

Я щипала ее под столом. «Наш Нью-Йорк» был маленькой квартирой с одной спальней в Квинсе, где кроме нас с мамой помещались еще рояль «Стейнвей» и мой бойфренд метр девяносто ростом, надменный британский постструктуралист.

— В тот первый приезд, — призналась мне недавно Юля, — вы были такие милые, такие американские в этих ваших шубах. И совершенно чокнутые! — она хихикнула. — Вы так восхищались всем, так восторгались нашей убогой засранной Родиной! Может, из-за снега?

Верно. Сказочная белизна скрыла все язвы и социалистическую разруху. Пред нашим взором — теперь уже взором иностранцев — Москва предстала как волшебный восточный град, нетронутый кричащим капиталистическим неоном и рекламой. Уж на что мама ненавидела Родину, но и она была очарована. Всем. Вывесками магазинов: «Рыба», «Мясо», «Молоко». Раньше эти названия не обозначали ничего, кроме пустых полок и невыносимых очередей, но теперь мама увидела в них шедевры неоконструктивистского графического дизайна. Перегруженные мозаикой и мрамором станции метро — этот кошмар ее детства — оказались теперь сияющими памятниками чистейшего тоталитарного китча. Даже брань сердитых торговок пирожками воспринималась как особая советская языковая деятельность.

Мама, со своей стороны, очень вежливо спросила, какие монеты годятся для таксофонов.

— Гражданка, вы с Марса упали? — огрызнулись в ответ.

А я в своей винтажной енотовой шубе? Меня обозвали чучелом и оборванкой.

Оглядываясь назад, понимаешь, что 1987 год был идеальным для поездки в гости. Все изменилось. И все-таки осталось как было. Телефонный звонок по-прежнему стоил две копейки, а за медную трехкопеечную монету можно было напиться газировки с густым желтым сиропом из автомата у терракотового звездообразного здания станции метро «Арбатская». Треугольные молочные пакеты все так же заталкивали в авоськи, и бронзовый Ленин все так же протягивал руку вперед — часто в сторону помоек и больниц — с лозунгом «Верной дорогой идете, товарищи!».

И в то же время перестройка заявляла о себе на каждом углу. Я дивилась модному аксессуару: цепи с православным крестом! Маму потрясли книги. Платонов, которого не печатали с двадцатых годов, произведения Булгакова, ранее находившиеся под запретом, подборки яростных эссе о преступлениях советского режима, — все изданы официально, в красивых твердых обложках, их открыто читали в автобусах и метро. Читали в очередях и на трамвайных остановках, читали на ходу, пьянея от открывшейся правды и переоценок.

На Арбате, ставшем пешеходным, мы глазели на озлобленных ветеранов-афганцев, раздававших листовки. Разинув рот, смотрели на «частных предпринимателей», торговавших издевательскими сувенирами с советской символикой. Крошечная матрешка-Горбачев с пятном на голове пряталась внутри бровастого Брежнева, а тот внутри лысого Хрущева, а тот внутри (бррр) усатого Сталина, и все они сидели внутри Ленина — большого Ленина с прищуром и бородкой. Мы скупали их помногу.

Дома, в давыдковской квартире, мы как в гипнозе сидели перед дедушкиным телевизором «Авангард». Передавали одно сплошное порно. Порно было трех видов: 1) сиськи и жопы, 2) леденящие душу криминальные и военные съемки — трупы крупным планом, 3) Сталин. Волна за волной шли ранее неизвестные документальные кадры с Генералиссимусом. Третий вид порнографии был самым притягательным. Эротизм власти.

* * *

Было и еще одно новшество, глубоко поразившее наше воображение: «петля Горбачева» — так в народе называли очереди за водкой.

Невиданные. Громадные. А вину за них целиком возлагали на генерального секретаря партии, которого за кампанию по замене спиртного минералкой окрестили минеральным секретарем. Даже сам высокопоставленный трезвенник позднее с улыбкой цитировал известный анекдот периода «сухого закона»:

Мужик в очереди за водкой кричит: «Пойду убью этого козла Горбачева!» И убегает. Через несколько часов приходит обратно. «Ну что, убил?» — «Нет, там очередь еще больше».

Анекдот едва ли передает всю мощь народного гнева, обрушившегося на Горбачева из-за его антиалкогольных мер.

В набитом людьми винном магазине недалеко от нашей прежней арбатской квартиры мы с мамой видели грязную старуху с синюшным лицом, выдававшим пристрастие к мебельной политуре. Она театральным жестом распахнула засаленную шубу из искусственного меха. Под шубой у нее не было ничего.

— Пила, пью и буду пить! — провыла она.

На лицах соседей по водочной очереди читалось экзистенциальное, вялое русское сочувствие.

Беда пришла в алкогольную империю в мае 1985 года. Всего два месяца как вступивший в должность Горбач издал постановление «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». Это была его первая крупная политическая инициатива — и такая неудачная, что его репутация в Советском Союзе оказалась загублена навсегда.

Разумеется, минеральный секретарь был прав в том, что пьянство стало социальным бедствием. До перестройки статистику, и без того скудную, держали в секрете, но подсчитано, что 90 % мелких хулиганств, около 70 % убийств и изнасилований и почти половина разводов в стране совершалось из-за злоупотребления алкоголем, не говоря уже об очень тревожных показателях смертности. Возможно, полномасштабный сухой закон возымел бы действие. Но Горбачев предпочел полумеры, за которые его так поносили. В двух словах: после 1985-го пьянство просто стало дороже и требовало больше времени и усилий.