Тайны русской империи - [167]

Православная империя — это попытка построить наиболее воцерковленное человеческое общество для различных народов, как бы являясь для них преддверием Царства Небесного. Этот смысл более или менее глубоко понимался в Российской империи вплоть до ее последних дней.

Империализм Срединного Мира. В начале XX столетия идея революции победила в России идею империи, но, будучи идеей государственно-разрушительной, не дала стране ничего, кроме опознания в советском государстве «злого, сильного и мелочного отчима». Либеральная демократия, по сути, столь же революционно настроенная по отношению к институту государственности, принесла нации ощущение «государственного сиротства». Это полное отсутствие патерналистского (отеческого, родного) государства психологически очень сильно сказывается на сознании русской нации, которая ищет в каждом новом лидере человека, который сможет вернуть на свое историческое место государственность для выполнения общественных функций защиты и регламентации жизни нации.

К началу нашего века все более появляется ощущение, что время революции прошло и вновь приходит время империи. Сегодня это почувствовали уже многие. В каких размерах она снова явится на мировой сцене, в размерах 1913,1991 года или каких-то еще других? Это, конечно, существенно, но еще более важно, чтобы в нации воскресло то осознание своей исключительной мировой миссии — альтернативы и Западу и Востоку, ощущение роли Срединного Мира (по выражению крупного филолога-слависта академика Ламанского), имеющего свои духовные корни в православном Риме первых веков христианской эры и православной Византийской империи, в противовес протестантско-католической Европе и мусульмано-буддистскому Востоку.

Мир не делится на Восток и Запад, деление не является столь простым и симметричным, есть еще, по крайней мере, один самостоятельный мир — мир Православно-Срединный, потому нет нужды искать идеалов, шатаясь из крайности западничества в крайность евразийства. Мир в целом одинаково потеряет свое силовое и духовное равновесие — и если мы присоединимся к Европе, и если уйдем на Восток. Мы одинаково должны быть близки и одновременно далеки и от католическо-протестантского Запада, и от мусульмано-буддийского Востока, это единственное, что даст нам возможность маневра в отношении ко1Пфетно-политических решений того или иного отрезка нашего исторического существования между этими двумя мирами. Необходимо одинаково опасаться как сильной интеграции в структуры Запада и Востока, так и полной отчужденности. Все должно мериться государственной и национальной целесообразностью для той или иной степени интеграции или отчужденности.

Мы мир срединный, православный, самостоятельный, со своей исторической традицией и преемственностью от римских кесарей и византийских Василевсов. Присутствие православной силы в мире удерживает этот мир от сваливания в кровавый хаос или диктат всемирного завоевателя над всеми остальными. Православная империя (будь то Римская, Византийская или Русская) выполняла на протяжении нескольких тысяч лет одну и ту же функцию в этом мире, функцию удерживающего, будучи гарантом, что любой агрессор, возомнивший себя властителем мира, рано или поздно встретится с мощью римских легионов, византийских тага или русских дивизий — и все их притязания обратятся в исторический прах, обретя уготованный им свыше законный исход.

Крестоносные православные империи были охранителями мира и спокойствия. Всю нашу историю срединный мир сдерживал как завоевательные стремления Запада на Восток: всевозможные варвары раннего Средневековья, католические крестовые походы, польские и шведские (Карл XII) устремления, французские (Наполеон) и немецкие нашествия в Первую и Вторую мировые войны (Вильгельм и Гитлер), так и, быть может, еще более сильные движения Востока на Запад, начиная со всевозможных кочевников — готов, гуннов, арабов, половцев, монголов, турок и кончая неудавшимися попытками японского милитаризма XX века.

Западничество и евразийство есть поэтому уход от сложной проблемы национального самосознания и уход в рассуждения о том, к кому мы ближе и с кем нам быть. Здесь не решается вопрос: кто мы? К чему мы призваны? Здесь — шатание из одной, западной, крайности ухода от русскости в другую — восточную, евразийскую. Уход от разрешения этих вопросов облегчает построения внутри историко-политических идеологий западничества и евразийства, но он не отвечает на внутринациональные запросы самосознания и не способен укрепить русскую государственность. Каждое поколение, откладывающее эти вопросы «на потом» и занимающееся вопросами полегче, оставляет «идущим вослед» нарастающий как снежный ком объем неразрешенных вопросов, а, следовательно, и рост недоверия нации к своей интеллектуальной элите. Наша нация все менее уважает людей образованного слоя, для которых образование служит зачастую лишь дополнительной форой в добывании средств к материальному благополучию, она все менее готова кормить национальную элиту своим трудом и одновременно все чаще стремится обращаться за идейным опытом к другим национальным элитам. Наша элита не выполняет своей созидательно-руководящей роли в национальном теле, выступая все чаще в образе той дурной головы, которая не дает покоя всем остальным членам. Бесконечно стеная о печальной судьбе демократии в России, которая все время некстати встает на дороге нашего государственного роста и своими идеологическими препонами мешает решению национальных проблем, — наша элита ассоциирует себя со все более ненавидимым остальным народом принципом демократического властвования. Демократия играет у нас роль упрямого, медлительного и несговорчивого осла, привязанного к набирающей темп русской тройке: чем стройней и энергичней старается бежать тройка, тем более упирается, лягается и ревет осел. Современный образ демократии — ревущий в безумии осел, растопыривший свои копыта в страхе перед необходимостью быть четвертым пристяжным в русской тройке. И стремящийся поэтому подравнять бег всей тройки под себя, никчемного.