Тайны погибших кораблей (От «Императрицы Марии» до «Курска») - [208]

Попробуй бы они не поныряли. Пресса, родственники, общественное мнение, в том числе и мировое, никогда бы не простило российскому флоту подобного бездействия. Потому и ныряли, что не нырять не могли. Да, знали, что живых уже нет. Но объявить об этом можно было только тогда, когда бы был вскрыт отсек-убежище, последний приют уцелевших на время.

Однако у газеты свое объяснение:

«Наши подводники-спасатели обследовали корпус. Затем стали пытаться (как нам говорят) состыковаться с лодкой. И здесь начинается самое непонятное: можно попытаться сделать три, пять стыковок. На первых же убедиться: нормально сесть на комингс-площадку нельзя, она искорежена. Профессионалы-спасатели высокого класса сразу поняли это. Водолазов-глубоководников даже не вызывали: спасть некого. Но операция по нырянию к мертвой лодке упорно продолжается. Никто не вызывает иностранных водолазов, которые потом спокойно откроют люк, а бесполезные аппараты сутками бьются и бьются, как нам говорят, о стыковочную площадку. Зачем?!

И бились ли они о нее все это время?

В этом, мне кажется, и есть ключевой вопрос. Дай Бог нам ошибиться, но только одно объяснение может хоть как-то пролить свет на всю эту бурную деятельность: что, если глубоководники убирали с лодки (или из ее окрестностей) нечто, что легко могли обнаружить прибывшие наконец иностранные специалисты, обследовавшие „Курск“? И что в корне перевернуло бы картину гибели атомохода?»

Почему автор версии решил, что «только одно объяснение может хоть как-то пролить свет на всю эту бурную деятельность» — именно его объяснение? Тут могут быть десятки толкований. Рассмотрим еще одно, на мой взгляд, более здравое и логичное. Но сначала об этом «нечто, что легко могли обнаружить иностранные специалисты». Ну, не торчало там из пробоины в борту «Курска» оперение «ракетоторпеды, прилетевшей с „Петра Великого“», являя собой ту картину, которую никак не должны были увидеть иностранные специалисты. Сверхмощным взрывом, грянувшим в носовом отсеке, разметало по окрестностям все части ракеты (если она была), а также осколки и собственных ракетоторпед, множество еще всякого разного рваного металла, деталей лодочных механизмов, и лежат они в этих окрестностях вовсе не как на солнечной лесной полянке, а погружены во мрак глубины, и увидеть их даже с водолазными фонарями совсем не легко.

К тому же никакой водолаз не определит ни на глубине, ни на поверхности, что за кусок железа попался ему в руки — осколок ли это ракеты с «Петра Великого», или это осколок ракетоторпеды с «Курска», кусок ли это «обшивки протаранившего российского надводного корабля», или обломок легкого корпуса подводной лодки. Такие вещи на глазок не определяются. Это устанавливают либо специалисты-ракетчики, либо ученые-металловеды после лабораторных исследований. Да и поднять какой-либо предмет с лодки ли, с грунта, незаметно «сунуть себе в карман», чтобы потом предъявить его независимой комиссии, журналистам, публике или иностранным спецслужбам, водолаз не может. После подъема на поверхность он сразу же поступает в барокамеру, при этом гидрокомбинезон его остается в руках других специалистов. Это как на фабриках, где печатают деньги, — полная смена одежды — так что никто ничего с собой за пазухой не унесет.

Так что «коварное флотское начальство, пытавшееся замести следы убийства „Курска“ собственным кораблем», могло не опасаться разоблачительных находок «на палубе лодки или из ее окрестностей». Да и никто из водолазов-глубоководников просто физически не мог блуждать там, где ему заблагорассудится — ни «по окрестностям лодки», ни по ее палубе, поскольку опускают их на глубину в специальных клетях-беседках и каждый шаг контролируется и направляется сверху.

Если бы адмиралы-виновники так опасались присутствия иностранных водолазов на «Курске», они могли поступить много проще и безопаснее, чем поступили на самом деле: достаточно было бы в первые дни открыть верхний рубочный люк, поступившись последним — одним из тысячи — шансом, что под люками шлюзовой шахты может чудом уцелеть хоть одна живая душа, а потом объявить, что спасать некого и все иностранные спасатели могут возвращаться по домам. И не надо было бы суетиться прибирать морское дно от тех обломков, что «в корне перевернуло бы картину гибели атомохода». Открыть люк они могли и без помощи норвежцев — самым примитивным, можно сказать варварским путем: подорвали бы его динамитной шашкой или подцепили бы тросом да и дернули любым кораблем. Норвежцы, например, сделали это с помощью гидравлического робота. Но весь смысл открытия люка состоял в том, чтобы открыть его в герметичных условиях, дабы не затопить десятый отсек сразу — при вскрытии шлюзовой шахты. Отрабатывался именно этот последний ритуальный — шанс. И отрабатывался для того, чтобы и адмирал Попов, и любой матрос-спасатель могли с чистой совестью сказать — мы сделали все, что можно было сделать. Потому и бились сутками о стыковочную площадку наши «бестеры», рискуя жизнями своих пилотов.

Прежде, чем убедиться, что стыковочная комингс-площадка повреждена, на нее надо было опустить многотонный подводный аппарат. Посадить мини-субмарину на кольцо метрового диаметра так же сложно, как посадить вертолет на такой же пятачок высоко в горах. Тем не менее нашим акванавтам это удалось сделать, правда, не с первого и не с пятого раза. Три раза удалось состыковаться с горловиной спасательного шлюза. Три раза пытались откачать воду из шахты прежде, чем убедились в том, во что так не хотелось верить — вода не откачивается, шахта негерметична. Чудовищный взрыв повредил и ее, где-то трещина, и сквозь нее приходится откачивать море. Определить место трещины из аппарата невозможно. И только окончательно убедившись, что войти в отсек, не затопив его, нельзя, и были приглашены иностранцы: теперь делайте, что хотите, вскрывайте, как хотите — мертвым это уже все равно. Последний шанс был исчерпан с последней стыковкой «бестера», когда стало предельно ясно — море из шахты не откачать.